Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Александр. Семердино, 2 ноября 1825 года

Тесть пишет мне, что опекунами к Мамонову назначены наш бывший архивский Фонвизин, Сергей Павлович, и сенатор Арсеньев, о чем узнав, Мамонов сказал о них: «Один – старый мошенник, другой – мартинист; удивляюсь, что Булгаков пошел в это общество; я во время Ростопчина знал его за честного человека»; видно, думает, что речь обо мне. Это, впрочем, все одно, к тебе он приложил бы тот же комплимент. Ты и к Тамарше попал в душеприказчики. Можно бы ей и тебе отказать что-нибудь, хоть жемчуг Марице; а говорят, что, когда муж ее покойный был турками поколочен, султан ему и жене его сделал с извинениями славные подарки, кои даны были вместо целительной мази. Однако же наш приятель Фонтон остался без зубов и, вероятно, без подарков.

Александр. Москва, 21 ноября 1825 года

Наконец, ехав двое суток, измучившись, я дотащился до Москвы, мой милый и любезный друг. Наташа дала мне хороший ответ – отправить с вечера в четверг коляску тихонько наперед, велеть ей ночевать в Пушкине, 25 верст от Москвы, ждать меня там, а так как зима становилась, то самому встать рано поутру, пуститься в пошевнях тройкою, в два часа приехать в Пушкино и, сев в коляску, продолжать путь в Москву. Ложусь рано, чтобы рано встать; просыпаюсь, а уже и следов нет снегу, весь растаял: всю ночь шел проливной дождь. Экая беда! Коляска была уже послана. Я решился сесть в телегу и поехал с Богом. Где не проедешь с телегою? Однако же я в Пушкино прибыл не прежде полудня ради дороги: дурна, но сносная, ибо проселочная, люди ее не чинят, то есть не портят. Только выехал на большую столбовую – ад! В Пушкине я только что съел яичницу; коляска была готова, поехал далее, бились мы, несчастные, насилу в два часа доехали до Мытищ, а только 10 верст.

Стало темнеть, пошла метель. Боясь несчастия (да и куда спешить!), я решился ночевать в Мытищах, где всегда останавливаюсь у моей приятельницы, кормилицы великого князя Александра Николаевича, выпил чаю, поболтал с нею, слушал трагическое происшествие ее мужа, покурил, почитал, лег спать. Еще было темно, как я поехал далее. Вот тут началась адская дорога. Право, сражение ничего: тут в минуту заслужишь Георгиевский крест или смерть славную; но в продолжение 15 верст бороться всякую минуту со смертью – это ужасно. Что сделали с дорогами, это уму непостижимо, все перекопано, на новую недоделанную не пускают, а старые так отделаны (ибо большей частью пашни), что представить себе нельзя. Наконец-таки не спаслись мы: у самых Малых Мытищ лошади вдруг увязли по шею в лужу. Видя, что коляска на боку, я выскочил и попал по колено в грязь, вытащил кое-как одну ногу, оставив в бездне одну, а там другую калошу; кучер скорее отрезывать постромки, чтобы лошади не удушились от грязи. Яшка бедный под коляскою.

Пришлось мне дотащиться до первой избы, зову мужиков на помощь: «Братцы, я вам дам на водку, вытащите коляску». Не идут, говоря: «Да тут смерть, и 100 рублей не возьмем!» Тогда я рассердился и, вспомнив, что я по милости Фердинанда IV со звездою, сбросил с себя шинель, показал знак, и первого моего соседа в зубы. Все побежали вон. Я думал – спрячутся, а они к коляске. Правду сказать, ужасная была работа, и 21 человек насилу срядили, ибо грязь по пояс, где? На столбовом тракте и в самой деревне! Два часа тут бились. Я покуда, скинув измокшие сапоги и штаны, мыл себе ноги простым вином и точно тем избавился от болезни, может быть, нешуточной. Как я ни бесстрашен в дороге, но признаюсь, что не решился сесть в коляску (она же и высока), а взял мужицкие сани, в коих доехал шагом до Москвы. Перекрестился, как был у заставы. Ай да офенбахская коляска, выдержала-таки! Благодарю Бога, что вынес меня живого, ибо в среду мужик и баба и лошадь их найдены были мертвыми в грязи, три версты от того места, где меня повалили. А мертвых лошадей на дороге я сам насчитал три. Бог сжалился над Москвою, и падающие с неба инженеры (снег) лучше все сделают на дорогах, нежели губернатор наш и Манычарова принц, Христос с ними!

Александр. Москва, 22 ноября 1825 года

Скажу, что знаю о Москве. Собирались давать бал у Остермана третьего дня; но отменилось из-за молодой Фифки Апраксиной, которая заболела.

В театре намедни давали какой-то водевиль, переведенный Писаревым, который включил там эпиграмму в куплетах на издателя Московского театра, некоего Полевого:

Начали кто хлопать, кто свистать и шикать. После водевиля закричали автора, другие ну шикать; однако же Писарев показался и кланялся из ложи Кокошкина; иные хвалили, другие шикали, повторяя: «Автор в Париже, это переводчик», – что и правда. Охота же Писареву давать себя в позорище как бы мальчишка: в его лета и при ученом посте лучше ходил бы, как Вейс, по классам, куда сроду ни один попечитель носу не показывал, а уж ежели такая страсть к стихам, то пиши, да не называй себя. Нет, все хочется парнасской славы!

Александр. Семердино, 25 ноября 1825 года

Государь теперь не только повелитель и обладатель, но и помещик Крыма. Ох, много это путешествие пользы принесет краю тому. Журналы только и говорят, что о Крыме. Я радуюсь все, что здоровье Михаила Семеновича так скоро поправилось; в Москве не показалось оно мне весьма цветущим.

Слава Богу, что государево здоровье ничего и что он согласился поберечься и не выходить из комнаты несколько дней. Странно, что вот дней с десять, как слышно это было в Москве.

Александр. Москва, 28 ноября 1825 года

Графиня Анна Алексеевна Орлова здесь. Тесть у нее обедал, и она много спрашивала о Наташе, о детях и особенно о женихе своем Костюшке.

24-го был здесь бал у Апраксиной, на оном было неприятное происшествие. У Башилова началась ссора с Владимиром Степановичем, сыном хозяина дома, и он так стал кричать, что все бросили танцы, чтобы смотреть на это позорище. «Вы ничтожество, – сказал Башилов, – я вижу, вам надобен хороший урок, и я собираюсь вам его преподать». – «Прежде, нежели вы его мне дадите, – отвечает Апраксин, – я вас выкину в окошко». Приходит Степан Степанович. «Я удивляюсь, Александр Александрович, что вы в моем доме завели такой шум и что вы для этого выбрали именно 24 ноября». – «Ваш сын, – отвечает Башилов, – дурно воспитан, и вы, напротив, его должны призвать к порядку». Княгиня Наталья Николаевна Голицына дергает Апраксина за мундир: да перестань, полно, уступи; еще услышит мать; а в эту минуту и Катерина Владимировна, услышав шум и бросив карты, бежит к индейским петухам, которые при ней еще более начали горячиться. Является княгиня Зинаида и говорит: «Господа, такая ссора может кончиться кровопролитием; так сделайте доброе дело: поскольку у нас сегодня 24-е число, принесите ваше ожесточение в жертву нашей имениннице, выпейте шампанского и обнимитесь в ее честь. Споем хором». Зинаида спела куплет, и оказалось, что все сие было фарсом, о коем уговорились заранее и на который все попались.