Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Но надобно тебе сказать, что я не нахожу идею его чересчур удачной, ибо пришлось пережить весьма неприятные полчаса отцу, матери и всему обществу. Фифке было бы неловко, а ее муж о том и не подумал; она, верно, сильно рассердилась бы, но не довольно хорошо себя чувствовала, чтобы прийти на бал. Смешно то, что в городе, верно, скажут, что у Башилова была дуэль с Апраксиным. Какая, батюшка, шутка? Дрались точно, и неизвестно кто, но один убит. Все это трагикомично, но вот новость, которую сообщает мне граф Чернышев от 17-го, в самом деле печальна: жену его, 13-го, разбил приступ паралича, она утратила дар речи и не может пользоваться всей правой стороной тела, однако сохранила ясность ума. Врачи трудятся вовсю и покуда не отчаиваются; несчастье в том, что в таком положении она может оставаться очень долго; она причастилась и благословила детей своих, которые все без исключения собрались в Тагине. Бедный граф в отчаянии.

Александр. Москва, 30 ноября 1825 года

Боже мой, Боже! До какого дожили мы дня, мой милый и любезный брат. Итак, свершилось величайшее несчастье, которое могло постичь Россию! Не стало ангела нашего, блюстителя спокойствия целой Европы. Ах, милый друг, какой это удар для тебя; я знаю, как ты его боготворил. Как ты это перенес?! Ежели бы все мои были уже здесь, я все бы бросил, кинулся в сани и поскакал бы к тебе. По своей горести измеряю твою; гляжу на твой портрет, плачу, и мне кажется, что и портрет плачет, но точно вижу в нем что-то печальное. Не знали, не чувствовали мы своего счастия, Бог нас наказал. Гляжу не нарадуюсь на своего Павлушу; но перед Богом говорю, что принес бы его тотчас в жертву, чтобы воскресить государя. Неужели нет его? Не могу привыкнуть к этой мысли. Больно мне, что нет Наташи, не с кем от души поплакать; она чрезмерно его любила, он был любимый ее разговор.

Приезжаю к Обрескову, нет его дома; пошел к его жене; только что сел, входит человек: «Василий Александрович сейчас приехали, пожалуйте к нему одни в кабинет». Вхожу, не подозревая ничего, и говорю: «Что, толстяк?» – «Смейся-смейся, – отвечал он мне с ужасным лицом. – Сейчас получено известие, что государь скончался в Таганроге 19-го числа». Меня как громом убило. Что во мне произошло, не могу тебе описать. Я выбежал вон, сел в сани и поехал к Рушковскому. Как вышел он ко мне, я кинулся к нему на шею и ну плакать. «Что с вами такое?» – «Уж не время притворяться, я все знаю; так вот почему вы тогда плакали, вы были совершенно потрясены!» Тут и он, бедный, начал плакать и подтвердил мне о всеобщем несчастий.

Один Рушковский поступил при сем случае с обыкновенной своею скромностью, зато князь Дмитрий Владимирович совершенно голову потерял и бог знает что делает. Надобно было ему и Юсупову вовсе скрыть письма, кои получили из Таганрога; а то с одной стороны секретничают, с другой – вдруг, не дав никакого резона, все театры, сборища велено закрыть впредь до разрешения. «Да что же князю делать?» – говорит мне Жихарев. Как что! Зачем бы ему, получив письмо, не сказать, войдя в гостиную: «Я получил весьма дурные известия о здоровье императрицы, за государем послали, он приехал встревожен, испуган и даже нездоров очень сам; не время теперь заниматься театрами и весельями, приличнее бывать в церквах и Богу молиться», – и проч. Слова сии все бы развезли по городу, всякий бы понял, что театрам быть нельзя, умы бы приготовились к ужасной вести, и князь ожидал бы приказаний дальнейших; а то теперь он как на булавках сидит: все к нему, а он никого к себе не пускает, а всем сию минуту приносят объявление: являться в Успенский собор в 11 часов для принесения присяги государю Константину Павловичу. Еду туда с Фавстом. Своим окружающим сказал ясно о несчастной России. Юсупов тоже показывал письмо с черной каймою, закупал требованную в Таганроге парчу, так что и купцы тотчас догадались, но сперва подозрение падало на императрицу. Как ее положение теперь ужасно, совершенно одна там!

По слухам, государь изволил исповедоваться и причащаться, сохранив до конца память, и, наконец, еще подписал несколько бумаг. Государыня ему закрыла глаза. За сутки до кончины своей изволил послать в Варшаву за наследником, но когда его не стало, то отправили туда с печальным объявлением Чернышева. Болезнь произошла, говорят иные, от простуды, другие – от волнения крови и желчи, образовавшего гнилую горячку. Говорят также, что Вилье сначала не попал на болезнь. Как бы ни было, мы его лишились! Мы это несчастие должны были узнать вчера. Бог нас наказывал и пожарами, и наводнениями, и неурожаями; но последнее несчастие довершает все. Это потеря для всего мира. Кротостью, правосудием, добродетелью своей и всемогуществом, которые имел он в руках своих, государь укрощал, предупреждал беспокойства, восстановлял всюду тишину. Мы видели это в Москве, Испании и Пьемонте.

Кроме князя Дмитрия Владимировича и Юсупова (которому тоже предписано отправить регалии в Таганрог), были письма только к княгине Волконской от князя Петра Михайловича и к Лонгиновой. Первая, увидев бумагу с каймою черною, распечатав письмо, упала без чувств, при чиновнике почтамтском. Уверяют, будто Лонгиновой пишет муж, что Константин Павлович прибыл в Таганрог за сутки до несчастья. Кажется, быть не может.

В городе здесь ужасное уныние, и все страдают, что не могут свободно плакать при всякой встрече со знакомым. Это положение может продолжиться еще дней с пять и более. Князь Дмитрий Владимирович сегодня впустил к себе только Филарета, Обольянинова [губернского предводителя московского дворянства] и князя Сергея Михайловича Голицына. Он ужасно, говорят, убит, а бедная княгиня в постели. Во мне Обресков такое произвел волнение, что у меня вышла сыпь; особенно на левой руке зуд ужасный. Да подаст тебе Бог силы и крепости при таком горе быть в состоянии работать, а дела будет у тебя теперь бездна. Я помню милости цесаревича к тебе, когда он был в Петербурге в последний раз; но так ли знает он тебя, так ли испытал, как покойный император? Боже мой, это слово «покойный» раздирает мое сердце.

Бедный Воронцов! Недолго продолжалось его благополучие. Как все приятно ему являлось в будущем. Все исчезло навсегда. Здесь говорят, что он так болен, что не мог ехать в Таганрог.

Есть люди, к коим я со вчерашнего дня чувствую омерзение; но, к счастью, число их столь незначаще, что теряется во множестве убитых горем. Сердце мое никогда к ним не воротится. Завтра хочу ехать к своим.

Давеча был я в соборе с Фавстом; читали отношение Милорадовича, была молитва с коленопреклонением, Филарет читал клятвенное обещание, а подписывать будем присягу, когда прибудет император в Петербург и получим манифест. Не одного видел я и в соборе, и на площади со слезами на глазах. Все тут напоминало ангела, коего мы лишились. Я ожидаю с нетерпением известий от тебя, мой друг любезный. Прощай, обнимаю тебя душевно. Скоро надеюсь жену и детей привезти сюда. Молю Бога, чтобы дал тебе сил и бодрости.