Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Вчера с дамой одною, а именно с графиней Риччи, был у меня спор. Она называет Милорадовичеву смерть позорной смертью, а я нахожу, что напротив, это прекрасная смерть для военного в мирное время. Он пал за отечество, ради спасения своего государя и своей страны. Что может быть прекраснее? Позорной смерть была для тех, кого гвардейские пушки расстреливали как бунтовщиков. Бабы мешаются говорить о том, чего не понимают. Такой глупости Зинаида или княгиня Голицына верно бы не сказали.

Отсюда попался тоже к негодяям петербургским молодой Пущин, служащий при князе, коего уверили, что отец его болен, при смерти, а потому князь и не мог ему отказать ехать в Петербург. За делом поехал! У этого Пущина есть здесь приятели. Они составили так называемое Братское общество Семиугольной Звезды, – глупости, кои теперь всех их могут компрометировать. Тут Данзас, Колошин, князь Черкасский, Кашкин, Зубков, Пущин, не помню седьмого. Эти молодцы все занимают здесь места при князе, коего могут компрометировать.

Александр. Москва, 23 декабря 1825 года

Я послал тебе вчера две речи преосвященного Филарета. Ванюшка искал, не мог достать. Не знаю, как узнал преосвященный, что я ищу речь его, только вдруг от него пакет на мое имя с речами сими. Это очень любезно. Поеду его благодарить в праздники. Только не нахожу ничего особенного, сюжет был прекрасный. Можно было сказать что-нибудь лучше.

Александр. Москва, 25 декабря 1825 года

Я тебе вчера не писал, потому что поехал с утра к графу Федору Васильевичу, остался у него до вечера и не жалею, ибо сделал доброе дело – заставил его причаститься. Филипп Иванович сказал мне накануне, что больной нехорош и что он боится воспаления, а там и антонова огня в кишках. Меня очень это встревожило, особенно потому, что графом не был выполнен долг всякого христианина. Когда я графине это внушал, она все отвечала: «Боюсь, как бы такое предложение его не напугало».

Вчера поутру Филипп Иванович нашел больного лучше, лекарства произвели свое действие и на время зло отвратили. Граф, лежа на постели, сказал мне: «Мне плохо, мой милый!» Я подошел и сел возле него на постели. «Я силен, – продолжал он, – и еще несколько дней буду бороться с болезнью, а после разом паду от нее». Я не хотел упустить столь удобного случая и отвечал ему: «Послушайте, граф, коль скоро вы сего опасаетесь, хотя врачи и не видят опасности, успокойте вашу душу и причаститесь». – «Кто поручил вам предложить мне это: жена моя или врач?» – «Клянусь, никто; эта мысль беспокоит меня уже несколько дней. Нынче вам лучше, чем вчера, но болезнь может повернуть и к худшему; зачем ожидать подлинной опасности для совершения таинства?»

Графиня в эту минуту вошла в комнату, и больной сказал ей: «Катерина Петровна, пошли за попом приходским». Священник пришел час спустя. Исповедь и причастие продолжались почти час. Когда мы после вошли к графу, то он сказал мне, взяв за руку: «Мой милый друг, благодарю вас за совет, вы доказали мне вашу любовь», – «Не утомило ли это вас?» – «Нет, хотя я и много говорил, я очень доволен и собою, и священником; он умный человек!» Потом, оборотясь к Брокеру, сказал: «Адам Фомич, вот крест с мощами, хранящийся более ста лет в нашем роде; сбереги его для Андрея». Видно, что хотел еще говорить, но был тронут и замолчал со слезами на глазах. Ввечеру был консилиум, и Филипп Иванович решительно объявил, что лучше. Император с великим участием спрашивал о нем у Новосильцева. Граф хотел писать к государю и поздравить его с восшествием на престол, но не смог.

Александр. Москва, 26 декабря 1825 года

Граф очень часто говорит о смерти, вчера вечером сказал мне: «Понимаю, что я жить недостоин, но прошу Бога избавить меня от этой болезни». – «Напротив, – отвечал я ему, – покоритесь болезни со смирением; быть может, это испытание, и тогда ваше терпение заслужит милосердие Божие». Он вчера меня благословил. Я замечаю, что через день ему лучше и хуже; видно, от лихорадки.

Александр. Москва, 28 декабря 1825 года

Пишу тебе, мой милый друг, возле комнаты умирающего графа Федора Васильевича Ростопчина. Я приехал сюда вчера поутру и с того времени почти не отходил от больного, возле него провел всю ночь, меняясь с доктором и Брокером. Прошу Бога – умереть таким христианином и так твердо, как он. В сочельник исповедовался и причащался, а вчера соборовался маслом, со всеми нами прощался, и хотя видел перед собою восемь рыдавших людей, твердость его не изменилась. Весь дом наградил царски; хотя Пфеллер и Рамих не могли его спасти, но граф благодарил их за старания, назначил первому 3000 рублей, а второму 2000 рублей; меня просил остаться другом графини и сына маленького, зятьям своим, дочерям, мне назначил в память и подарок вещи, ему принадлежавшие. Я сказал ему: «Не забудьте бедного Метаксу». – «Да, мой друг, я о нем подумал». Священнику дал 1000 рублей за исповедь и сказал при всех: «Похоронить меня вам одному, батюшка, в простом гробе, положить меня возле дочери Лизы, на могиле быть простой доске мраморной с надписью: “Здесь прах Федора Ростопчина”, – без всяких титулов».

Наставления, данные им сыну, можно бы затвердить всякому отцу для своих детей. Часто благодарил Бога, что умирает в семье, в Москве и среди друзей, а когда страдания увеличивались, то говорил: «Господи, сжалься надо мною, грешником, окончи мое страдание!» Я сказал ему: «Это страдания временные, зато блаженство будет вечное». – «Нет, – отвечал он, – недостоин я царства небесного». Графиня его утешала, говоря: «Кто пред Богом себя унижает, тот возвысится, вспомни, милый, о разбойнике, и не сомневайся в милосердии Божием». Когда перестал говорить о детях, то я ему сказал: «Граф! Ваш старший сын под гневом; не умрите, не простивши его». – «Ах, милый мой друг, как я вам благодарен; давеча вы мне напомнили, что я христианин, а нынче – что я отец». Пожал мне руку и сказал графине: «Я благословляю и прощаю Сережу; ежели долги его превышают состояние, которое я ему оставляю, дайте ему годовую пенсию в 20 тысяч рублей». Быв растроган и уставши, он повалился на спину и стал отдыхать.

Хотя случившийся в 9 часов утра нервический паралич и тронул несколько язык, но все же можно понимать, что говорит. В вечеру, почувствовав приближение смерти, он опять прощался и людей призывал, прося у всякого прощения, велел подать ящик с табакерками и назначил, выбирая сам и приказывая Брокеру: «Эту, когда умру, Сегюру, эту Наташе, князю Масальскому, Муромцеву, князю Александру Петровичу Оболенскому, Кампорезию старому», – и проч., потом делал разные распоряжения фамильные. «Прощайте! Егор Павлович (обращаясь к Метаксе), благодарю тебя за дружбу; Адам, помни, когда умру, то из доходов Андрея Федоровича производить Метаксе по смерть его по 2000 рублей в год пенсиона». А когда Метакса стал на колени, зарыдал и благодарил, то граф сказал: «Счастлив я, что могу делать добро доброму семейству». «Леблан и Феликс, – сказал граф, – друзья мои, вы служили мне с усердием семь лет; у вас есть выбор: остаться возле моей жены, которая никогда вас не отошлет, но ежели захотите возвратиться в Париж, то каждому из вас дадут после моей смерти по 3000 франков; не забывайте меня». Людей своих отпустил на волю, награди всякого. Не знают еще, что сделал граф для Брокера; это, верно, в завещании, положенном в Воспитательном доме и к коему он недавно сделал прибавление.