Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Когда выйду только на минуту, то все спрашивает: «Где Александр Яковлевич?» Я ему тер спину, грудь, ноги. Ежели он имел неприятелей, я бы их привел посмотреть на его славную смерть. «Я напишу, – сказал я ему, – вашу историю». – «Зачем?» – «Это будет для меня утешением». – «Это другое дело; но, мой друг, говорите только правду». – «Вы не должны ее страшиться».

Пфеллер говорит, что болезнь может и еще протянуться, хотя легкие уже парализованы.

Видя, как врачи выходят для совещания, больной сказал мне: «Мой милый друг, ради Бога, заставьте Пфеллера не давать мне лекарств, которые продлевают мое существование; я мучаюсь сам и жену свою мучаю, и всех вас».

Как мне больно, что не вижу Серапина. Это меня мучает, хочу и с ним быть, и графу глаза закрыть; жену и детей 30 часов не видал. Сию минуту меня спрашивал опять; узнав, что к тебе пишу, сказал: «Пишите-пишите, скажите вашему брату, что ваш умирающий друг его помнит. Все ли спокойно в Петербурге?» – «Совершенно спокойно». – «Слава Богу», – добавил он, перекрестясь. Велел мне писать о смерти его к старику Сегюру и к Воронцову. «Этот добрый, достойный граф Симон, этот мой друг сорокалетней давности будет сожалеть обо мне; пусть он еще долго проживет!»

Александр. Москва, 29 декабря 1825 года

Ларион Васильевич Васильчиков приехал вчера и привез Андреевскую ленту князю Дмитрию Владимировичу, также графу Петру Александровичу Толстому. Узнав, что доброму князю Петру Михайловичу послан потрет, я княгиню Катерину Алексеевну поздравлял письменно. Эту ночь спал я только два часа с половиною.

Александр. Москва, 30 декабря 1825 года

Богу не угодно было, чтобы я провел с тобою этот истекающий и новый 1826 год. Поздравляю тебя с последним, а тот несчастный пусть скорее проходит! Покуда я тебе это начинал писать, графу так было дурно, что думали, что конец. Я прибежал в его комнату и нашел его очень ослабевшего, однако же с твердым еще голосом. Удивительная в нем крепость; ежели бы не нервическое расстройство, граф очень бы долго жил.

Приехал сюда штаб-офицер главного штаба с поручением, остановился у Брокера, с коим он приятель; это было в понедельник вечером, был он в дороге 52 часа, дает он Брокеру рапорт Потапова о происшествии 14-го числа. «Я это читал», – сказал Брокер. «Быть не может, – отвечает тот, – потому что в ту минуту, что я ехал, мне из нашей типографии прислали это еще мокрое». – «А я вас уверяю, что я это читал еще до обеда у Александра Яковлевича Булгакова, с коим мы все дежурим у больного графа моего». Тот не мог это понять. Наташа приезжала меня навестить здесь, я ей это отдал, чтобы провезти Фавсту; только не знаю, как это узнали, но ее замучили присылками и просьбами ссудить на минуту. Вчера еще никто этого не имел.

Все любопытны знать имена гнусных бунтовщиков; всякий крестится, не найдя тут родного, приятеля или знакомого; все желают наказания примерного, я первый, а ты знаешь, зол ли я. Когда стреляли в злодеев, не может быть, чтобы и невинные совсем не погибли тут, их кровь вопиет. Надобно, право, надобно казнить главных. Но мне ли давать советы тому, который вступление свое на престол ознаменовывает умом, твердостью и правосудием? Меня восхищает все, что слышу от Серапина. Князь наш в восхищении от своей голубой [ленты]. Одно только графство Татищева удивляет меня и всех: не графская он фигура. Здесь говорят, что и Филарету Андреевская.

Графиня меня высылала к Лариону Васильевичу Васильчикову говорить с ним, а этот воин плакал, слыша все подробности о твердости больного и графини. Меня мучают все записками. Новая беда: Брокер занемог. Как сляжет, так и пропадем. Когда последует несчастие, то разбредемся по домам плакать и вздыхать; а для Брокера тут-то и начнется работа. Душевно соболезную о потере, угрожающей нам, но и радуюсь, что граф так примерно умирает. Только что он мне еще сказал очень отчетливо: «Милый мой», – и сделал «прощай!», приблизя руку ко рту. Я заплакал, а он взял и пожал мне руку.

Александр. Москва, 31 декабря 1825 года

…Опухоль опадает в левой руке, язык свободнее, не чувствует удушья. Все так вдруг хорошо повернуло, что графиня, сдав мне больного, пошла в свои комнаты спать, чего не делала она с понедельника. Граф по моей просьбе убедил ее на это согласиться. Я от одиннадцати до четырех дежурил с Рамихом. Мы болтали с ним, и больной несколько раз вмешивался в разговор. Один раз сказал я Рамиху тихонько: «Вот увидите, вместо того, чтобы скончаться вместе с 25-м годом, наш больной возродится с 1826-м!» Граф вдруг приподнялся и сказал: «Мой милый друг, вы думаете, что я впадаю в детство, и угощаете меня небылицами; вы увидите, что я испущу дух в ту самую минуту, когда вы меньше всего того ожидаете». Твердость его голоса нас поразила. Филипп Иванович не может надивиться сложению больного, борющегося с водяною в груди, с нарывом на левом легком, с громадою желчи, давящей печень, не говоря уже о нервическом расстройстве, о геморроидах и ревматизме. Это непостижимо! Есть опять луч надежды. Дай-то Бог!

Обрадовал ты меня известием о ленте Закревского. Пишу к нему и поздравляю. Жаль, что не он в Петербурге на место Милорадовича. Лучшего выбора нельзя бы сделать, и я не мнения тех, кои говорят, что это было бы из попов в дьяконы.

Графство Татищева мне не по душе. Другое дело Орлов; этот лучше брата Михаила обрабатывает дела свои. Как бы не вышло из него настоящего чесменского победителя: имя Алексея имеет, графство имеет, меч чесменский ему достался от Милорадовича; того и гляди, что сожжет турецкий флот под Чесмою. Желаю ему всякого добра! А в Москве все порадовались отличию, ему данному.

Здесь, в год французов, носился один раз слух, что государя покойного убили; вышло, что Моро; другой раз – что он умер, вышло – Кутузов умер. Тогда монах один сказал своим товарищам: «Будьте покойны, государь еще поживет, но все умрет молод; зачем присуждено мне пережить его тремя днями?» И подлинно, монах умер 22 ноября. В бумагах его нашли следующую записку и странное расчисление:

1777 (1.7.7.7) – рождение государя, 1801 (1.8.0.1) – вступление на престол, 1825 (1.8.2.5) – кончина государя. 48 – Богом положено благословенному Александру столько жить, а не более».

Списываю с записки, мне данной.

«Монах Анастасий Грек, а писал это в Царьграде, в день убиения патриарха Григория».

Александр. Москва, 2 января 1826 года

Графу [Ростопчину] было очень нехорошо; мы думали, что мокрота его задавит. Мучения были ужасны, так что он один раз сказал: «Ах, мой милый друг, уговорите врачей прекратить мои страдания! Я смерти хочу». – «Было бы преступлением, – сказал я ему, – торопить ее; испейте чашу до дна, как наш Спаситель». В эту ночь, которую я также провел возле него, мучения его были столь велики, что я предложил, чтобы его успокоить, опиум, на что больной с восхищением согласился. Рамих тоже одобрил, и после 10 капель он успокоился и заснул, положа голову свою на мои колени.