Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Воля покойников должна быть священна. При всей моей скорби написал я письмо к Сегюру [замужем за французским графом Сегюром была вторая дочь графа Ростопчина, Софья], по воле графа покойного. Вот оно, прочти, запечатай и, пожалуй, отправь как можно скорее в Париж через милого Шредера или как заблагорассудишь. Я не суеверен; но странно, что в день, как граф занемог, Наташа меня к нему завозила в карете, и она мне заметила, что на воротах графского дома поставлено прекрупными вызолоченными литерами «графа Ростопчина»; одна литера упала с места на улицу, так и пропала. Это бы ничего, но которая из литер? Не А, не Р или другая, а именно Ф, начальная имени Федора. В следующие дни так это все заметили и стали говорить, что дошло до Брокера; чтобы все прекратить, он велел Кампорезию вставить новый Ф; но вышло, что и мастер, делавший эту надпись, в тот же день умер. Так это и осталось, и теперь на воротах «гра а» вместо «графа».

Александр. Москва, 20 января 1826 года

Я сию минуту из церкви. Вынос был в 9 часов. По воле графа хотя никого даже из родных не приглашали, но было множество народа.

Граф как живой: совсем не изменились черты, и тело не испортилось. Завтра будет он предан земле на Пятницком кладбище, где по воле его положен он будет рядом с покойной его дочерью Лизой. К крайнему всех, но не моему, удивлению, графиня не выходила не токмо в церковь (она католичка), но даже в доме, к молитве, когда тело навсегда оставляло земное жилище свое. Я никогда ее не любил, но она все потеряла в моих глазах и, конечно, сократила жизнь его переходом в другую веру и своими беспрестанными противоречиями, капризами и странностями. Граф никому в мире того не показывал; но завещание его покажет, как сердце его к ней охолодело. Первым, писанным в 1811 году, он все ей отдавал, что имел; теперь всего лишил. Когда-нибудь тебе это расскажу.

Я не ходил к ней; но давеча швейцар мне сказал, что графиня просит меня к себе через девичью. Я пошел, и вышло одно простое поздорованье и желание узнать о последних минутах графа. Зачем не была она тут? Кажется, могла бы она мне сказать хоть сухое «спасибо» за то, что я месяц не знал, что у меня есть дети и жена, и ходил за графом как бы за отцом родным. Меня к тому побуждала любовь к графу, более ничего; но она доказывает, что имеет сердце холодное и неблагодарное, несмотря на свою католическую набожность. Ворочала она и меня, но я ей сказал, что будут и католики в аду, и греки в раю: спастись можно во всех исповедованиях. Боюсь я за Андрюшу. Она старается давно его обратить и для того страшно его балует, так что совсем его испортила. Будет нам тут работа. Ссор не миновать. Брокер намерен ее атаковать сильно, а я поддержу, ибо воля графа мне известна на этот счет. Я отклонил опекунство от себя, чем избавлюсь от великих хлопот с обоими детьми; один должен более, нежели наследует, а другой по милости матери над пропастью и не обещает ничего хорошего. Опекунами Дмитрий Нарышкин [Дмитрий Васильевич, женатый на старшей дочери графа Ростопчина, Наталье] и Брокер. Знаю от Новосильцева, как император Николай Павлович подробно расспрашивал у него о графе, о здоровье его и проч. Придет время, что и государыня Мария Федоровна узнает, какую важнейшую услугу граф ей оказал во время Павла.

Александр. Москва, 21 января 1826 года

Я сию минуту с похорон графа Федора Васильевича, мой друг любезный. Часы, обедня, отпевание, следование за гробом пешком до Пятницкого кладбища меня утомили. Я лягу и постараюсь спать. Теперь будь воля Божия! Я воздал праху бесценного друга должную ему честь и долг. Царство ему небесное! Не будет другого Ростопчина. Никого не звали, а были на похоронах и князь Дмитрий Владимирович, и граф Петр Александрович Толстой, обер-полицмейстер, сенаторы и бездна народа. Множество провожало гроб в могилу. Можно мстить живому, но умершему воздается то, что он заслуживает.

Александр. Москва, 22 января 1826 года

Благодарю за стихотворения повесы Пушкина. Как жаль, что он свой талант не употребляет на дело, а стихи его прелестны. Прочти послание Вяземскому. Какая живая картина Москвы!

Княгиня Меншикова на похоронах сказывала мне, что она всякую минуту ожидает мужа. В Москве новостей нет, так и занялись все похоронами и смертью графа. Всякий ее рассказывает с разными прикрасами, но все в его пользу и к его славе. Говорят, будто он, умирая, диктовал мне письмо к государю и проч. Правда, что он хотел писать к императору, поздравить его с восшествием на престол, но не был в силах. Говорят по Москве, что твой князь Александр Николаевич [Голицын] будет обер-камергером на место умерших Нарышкина и Ростопчина.

Александр. Москва, 23 января 1826 года

Мне грустно, как вспомню о покойном графе, но это чувство никогда не изгладится из сердца моего. Его нельзя было не любить и не уважать, зная его коротко; не было дня, чтобы я его не видал, и всякий раз новую находил отраду в пленительном его разговоре. Всякий раз, бывало, узнаешь что-нибудь новое, любопытное, историческое. Ужасно долго боролся он со смертью; натура была прекрепкая, и нет сомнения, что он жил бы очень долго, ежели бы огорчения разные не сократили его жизнь. Началось 1812 годом, потом поведение и шалости сына его старшего, а там смерть прелестной этой Лизы довершили все. Между нами сказано, и графиня отняла у него много здоровья переходом своим в католическую веру и вовлечением туда же двух дочерей. Надобно было сделать позор; граф решился все скрыть в сердце своем, но зато и не стало его. Он не показывал ничего наружно, но завещание его докажет, что он жену не уважал, удаляя ее даже от попечительства и опекунства Андрюши, сына ее родного, и сделал хорошо. Она почти явно изъявляет волю свою воспитывать его в вере католической, но Брокер представит ей непреодолимый оплот. Граф знал, кого выбрать. Другой опекун – Д.В.Нарышкин.

Когда граф 27-го числа, после соборования маслом, думая совсем умирать, простился с нами всеми, то, взяв со стола ключ своей шкатулки с деньгами, брильянтами, бумагами и завещанием, он при жене подал оный Брокеру и сказал: «Прощайте! Я умираю, друзья мои; помните меня! Адам Фомич, возьми ключ этот; ты знаешь, что тебе делать. Бумаги мои с Булгаковым разбери, приведи в порядок; когда Андрюша придет в совершеннолетие, ему их отдадите». Графиня с того начала на другой день смерти, что потребовала ключ этот у Брокера. «Ежели бы ключу быть у вас, граф его вам, а не мне бы отдал; вы были тут же, в комнате, с нами». – «Есть некоторые бумаги, которые я хочу сжечь». – «Я до этого не допущу вас. Граф был так умен и так долго готовился к смерти, что он знал сам, чему надобно оставаться и чему нет. Волю его я выполню, все будет сбережено для Андрея Федоровича». – «Да тут есть множество французских бумаг, кои вы не понимаете, и брани на французов». – «Французские бумаги разберет Александр Яковлевич, а ежели граф бранил французов, то делал хорошо: они были тогда наши злодеи, они сократили жизнь его, пустив яд в его семью». – «На свете одна только есть вера: католическая, нет спасения без нее!» – «И вы смеете, графиня, это утверждать? Разве вы не видели, с какой твердостью, с каким умилением, с каким спокойствием умирал граф? Дай Бог вам так умереть в вашей вере». – «В Андрюшино воспитание не должен никто мешаться». – «Это решит духовная графа». – «Она мне известна». – «Не может быть, графиня! Граф Федор Васильевич недавно прежнюю духовную уничтожил и сделал новую (это очень ее удивило); что же касается до Андрея Федоровича, к нему будет ходить графский духовник, учить его закону Божию, а по воскресеньям он будет, как при покойном графе, ходить всякий раз к обедне с Метаксою». – «Все, что вы говорите, очень для меня неприятно». – «Сожалею, графиня, но эти неприятности буду я вам повторять всякий день. Покуда ноги мои двигаются и я дышу, воля графа будет исполнена; она и за пределами гроба есть мой закон. Я оправдаю его доверенность, праха его не оскорблю». – «Вы меня не знаете; я воспитала одна всех наших детей». – «Чем же вы хвастаетесь? Из Сергея Федоровича сделали вы развращенного негодяя, посрамившего имя Ростопчина; вы воспользовались слабостью и неопытностью двух дочерей, чтобы обратить их в другую веру, вы заставили их нарушить первую обязанность христианина – верность к своей религии; вы из Андрюши сделали повесу, баловня, исполняя во всем волю его, чтобы к себе привязать и скорее его обратить в католичество. Что же вышло? Он ставит вас ни во что, не слушает». – «Дочери мои сами обратились, про это знал и муж мой, я не неволила. Наташа осталась в греческой вере». – «Кому вы это говорите, графиня? Граф молчал для избежания ссор, явного разрыва с вами. Наталья Федоровна своей твердостью все ваши усилия сделала тщетными, и вы знаете, что она именно для этого и была всегда любимой дочерью своего отца; вы знаете также, что перемена веры заставила графа отдать Софью Федоровну за француза; что же касается до Лизаветы Федоровны, то вы ее перед смертью причастили тихонько от графа; это узнал он после, от этого он теперь в гробу. Не заставьте меня говорить вам другие правды, не заставьте меня забыть, чья вы супруга». Она поклонилась, прибавя: «Я буду говорить с Александром Яковлевичем».