Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

От Калужских ворот вдоль по Пятницкой улице все пошло уже гораздо порядочнее. Я не могу тебе описать, как прелестна была картина, ибо видел только происходящее около меня, но знаю то, что время было прекраснейшее, при летнем солнце шесть градусов мороза. По левую сторону стояло в два ряда войско, сделавшее «на погребение», а с правой поставлены каждые пять сажен столбики с веревкою, оставляя для народа место пространством от домов к улице сажен двух; остальная часть улицы была вся открыта для процессии, усыпана песком и сглажена, как английская дорога. Описать нельзя бесчисленное множество зрителей: окна, заборы, крыши даже довольно отдаленных от улицы домов были усеяны народом и убраны черным сукном; но что меня особенно изумляло – это смертная тишина, уныние, которое я читал на всех лицах. А ты не забудь, что они смотрели на меня и на Анунсиаду. Что же было, когда показывалась колесница с телом? Говорят, что тишина эта была прерываема только слезами, рыданиями: все одною рукой крестились, а другой отирали слезы. Мансуров мне говорил вчера в Собрании: «Конечно же, колесница и все прочее могло и должно было быть гораздо величественнее; но спокойствие, тишина и скорбь, написанная на лицах бесчисленного населения, растрогали бы императора, ежели б покойный с неба мог увидеть Москву. Полиции не пришлось и слова сказать, ни одного «тише, молчать». Ежели б жители оставались спать по домам, и то не было б тише». И точно, это правда.

Когда я входил в Спасские ворота, на них было ровно половина четвертого, в пять с половиною тело привезено было к Архангельскому собору, где мы поставили всякий свою регалию на назначенное место. Я же не выходил из собора, яко дежурный у тела. 12 донцов и 8 солдат пресильных (кои это делают от самого Таганрога) внесли в церковь, по сделанному от колесницы до дверей пологому настилу, гроб, придерживаемый генерал-адъютантом Потаповым, на приуготовленный катафалк, коего рисунок очень хорош, но украшения всюду являют юсуповскую скупость (подбито тафтичкою по 1 р. 50 к. аршин и которая сквозила). Началась панихида; после Филарет с духовенством лобзали останки бесценные, а после все царевичи, князь Дмитрий Владимирович, генерал-адъютанты и так далее. У правой стороны гроба стоял генерал-адъютант, а у левой (в головах) – флигель-адъютант. Первым очередь досталась Ожаровскому и Алекс. Строганову; потом (все через три часа) Розену и Василию нашему, там Потемкину и Шкурину, там Сипягину и Герману, а там Бороздину и Мансурову. А я-то каков, все оставался в соборе, только в 6 часов приехал домой на минуту пообедать и своих посмотреть. Я, право, не видал, как время прошло; стоял я все у гроба, смотрел на поклонщиков и говорил с Васей, Мансуровым, Германом; они мне рассказывали про вояж, ая = про Москву.

Как я буду теперь дурачить и смеяться над глупцами, кои трусили, уезжали из Москвы или просили часовых для себя на это время. Да я своей головою ручался моей жене и всем, что весь город будет покоен, что вид гроба Александра I заставит все на свете забыть и что в народе одно только будет чувство: скорбь. А, конечно, бездельники были деятельны и рассеивали разные глупые слухи, кои дураков пугали. Стыдно только для здешней полиции, что она не доберется до источников. Взяться бы за тех, кои повторяют такие нелепости, тогда дошли бы и до выдумщиков, до этого адского источника, откуда сеют ужас, недоверчивость. Благоговение народа было таково, что нельзя не быть тронуту; все в том согласны, кроме некоторых шалунов, кои, к сожалению, князя Дмитрия Владимировича окружают, а должны бы говорить совсем противное, ежели бы и не так было дело. Больно, право, видеть, какая дрянь его окружает, и сколько они делают вреда своему начальнику.

Надобно было видеть, с каким чувством все прикладывались, все почти в землю; иной не смеет почти коснуться гроба, а целует только ступеньку, обитую бархатом; тогда генерал или флигель-адъютант, или из нас кто-нибудь указывают на гроб и место, которое надобно поцеловать. Хотя и было объявлено, что собор запрется в 7 часов, и хотя все устали, быв на воздухе в ожидании от шести часов утра до шести вечера, но во всю ночь были поклонщики. Орлов говорил мне, что в других местах народ отбивал почти часовых, что здесь мало для такой столицы. «Погодите до завтра; будет все это, увидите, что повалят, – отвечал я ему, – теперь весь город думает, что собор заперт». Однако же ночь не была потеряна: дабы доставить всем удовольствие приложиться к бесценному праху, впускали солдат здешнего гарнизона. Наше дежурство состояло из действительного тайного советника графа Никиты Петровича Панина, Ивана Ивановича Дмитриева, князя Сергея Михайловича Голицына, Дениса Давыдова, Ланского и меня, да двух сенаторов, кои менялись всякие три часа, как генерал-адъютанты.

Вот, любезный друг, вкратце вчерашний день. Я не мог судить обо всем в целом, но сказывают, что сие было величественно и внушительно. Я знаю, что картина, которая представилась взорам моим, когда я вошел на Москворецкий мост, никогда не изгладится из моей памяти. Представь себе этот Кремль, сияющий от золотых верхов; пушки палят, все стены, крыши унизаны людьми, кои издали казались мухами, и это бесчисленное множество людей было как бы окаменелое. Нельзя описать тишину, которая царствовала всюду. Тело послезавтра отправляется тем же порядком из собора к Тверской заставе в Петербург; как бы ни желал попользоваться зрелищем сим, а буду опять в процессии. Я очень доволен своими ассистентами, они мне очень помогли. Я сперва от Даниловой слободы до Калужских ворот дал подушку нести одному, а там до половины Пятницкой улицы – другому, а уж там взял я сам, отчего и не было мне тяжело. Я торжествую, что все прекрасно обошлось. Это можно было предвидеть; но дураки, вральманы, трусихи и злоумышленники в дураках все.

Александр. Москва, 5 февраля 1826 года

Вчера я не выезжал, кроме вечера, и очень сожалею, ибо все восхищены речью, говоренною Филаретом при отправлении панихиды в Архангельском соборе. Мне больно, что я не мог там быть и слышать; верно, будет напечатана, достану и тебе пришлю. Мои люди хотели было идти приложиться к гробу, но не было средства; вообрази, что от Спасских ворот до собора площадь была усеяна народом. Я, в свое дежурство, послал за детьми, и они прекрасно все могли видеть: ибо в первую ночь никого не пускали, так было очень просторно; а теперь тьма валит народу. В городе, как можно было предвидеть, все благополучно, ибо у всех на сердце одно : грусть, уныние! Мерзкие бездельники, распространявшие разные вздорные слухи, теперь в дураках. Есть прекрасное слово графа Петра Александровича Толстого, очень мне понравилось. Княгиня Татьяна Васильевна спрашивает у него: «Ну что же, как все было?» – «Превосходно, княгиня! Превосходно, и знаете ли, кто следил за порядком? Само тело императора Александра!»