Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Я нахожу это слово очень удачным и справедливым. При виде тела государева, право, одно только на уме: молчание, грусть и слезы. Я не могу вспомнить без восхищения тишину, которая царствовала при шествии церемонии, тогда как дома, улицы, крыши были унизаны народом, как бы мухами. Все безмолвствовало, а как поравнялось тело, то тут другая началась картина: окаменелые лица начали одушевляться, иные крестились, другие руки протягивали к гробу, закрывали лица платком, как бы для отдаления от себя горестного зрелища, все поклонялись драгоценному праху, все плакали. Описать этого нельзя, надобно было это видеть. Покуда буду жив, не забуду я 3 февраля 1826 года. Говорят, что купечество и мещане будут просить Орлова позволить везти тело на себе от заставы до первого ночлега. Князь Дмитрий Владимирович едет провожать тело до границы Московской губернии. Один купец положил все дни, что будет здесь тело государя, кормить 60 человек нищих и отпускать их домой, давая всякому целковый.

Александр. Москва, 7 февраля 1826 года

Вчерашний вечер провел я самым приятным для меня образом. Обресков велел сказать, что приехал домой разбитый, проводив тело государя до Всесвятского, что не выедет никуда и просит приехать на вечер, о чем жалеть не буду. Поехали мы с Наташей и подлинно не жалели, любезнейший друг. Мы нашли тут старого твоего знакомого, ездившего с тобой в Аустерлицкую кампанию на одной телеге, почему тотчас и я с ним сблизился: это Александр. Сергеевич Маркович, фельдъегерь, бывший при государе во время его болезни, кончины и после оной. Он видел все, происходившее в горестное это время, обмывал драгоценное тело, дежурил четверо суток при оном не спавши; открытие тела, бальзамировка – все это происходило в его глазах. Я не мог от него оторваться, и он, видя наше любопытство, основанное на нежнейшем чувстве любви к покойному государю, удовлетворял оное в полной мере. Он рассказывал все и хорошо, и охотно, и с величайшею подробностью. Он очень неглупый человек и множество делал походов и поездок с государем покойным. Он очень тебя любит, и я просил его тебя навестить в Петербурге, что мне именно и обещал. Запрись с ним, любезнейший друг: ты увидишь, какую он доставит тебе отраду.

Мы узнали, что императрица взяла к себе постель, на коей скончался государь, и что она изволит теперь почивать на походной сей постели. Первый консилиум, на который государь очень неохотно согласился, говоря Вилье, что он в нем не сомневается и что все делается по воле Божьей, был 13-го числа. Кроме Вилье, были также Штоффреген и Ренгольд; сей, выйдя оттуда, сказал Марковичу на ухо: «Ничего более не поделаешь!» Золотое время было упущено. Государь не хотел слышать о лекарствах сначала, когда можно было разорвать болезнь. Крепкое его сложение столь оную преодолевало, что еще 11-го изволил сам бриться без всякой усталости, беспрестанно повторяя после: «Не мучьте меня! Дайте мне покой!» И когда императрица стала наиубедительнейше его уговаривать принять лекарство, то император, не имея, чем возразить, просил ее оставить его на некоторое время одного, дабы отдохнуть и воспользоваться наклонностью, которую чувствует ко сну. Когда приставили пиявки, то, как скоро чувствовал действие оных, государь срывал их сам руками и кидал на пол.

Марковича шпага висит на портупее, которую носил государь; мы все ее целовали (по оной можно видеть толщину покойника). Такое сокровище надобно бы беречь, что он и намерен делать. Наташе обещал прислать из Петербурга батистовый носовой платок государев. Не могу тебе всего пересказать; ты увидишь его сам и будешь расспрашивать. Вчера, 6-го, исполнил я последний долг; однако же и сам видел я процессию, вот каким образом. Сборное место для первых чинов и для несших регалии была тронная зала в Кремлевском дворце. Как тронулись все с регалиями (это было часов в 10), то я попросил своих ассистентов нести подушку за меня, что я их скоро догоню. (Опять была перемена, и мне достался Железный крест прусский.) Процессия начала тянуться к Спасским воротам; а я, сойдя с Красного крыльца, взял вправо и остановился у колесницы, стоявшей перед дверьми Архангельского собора. Так как весь этот штат меня знает, то никому и в голову не приходило сказать мне, что я не на своем месте. Все готовилось уже к принятию тела. Орлов-Денисов и Соломка беспрестанно выбегали из собора учреждать, что нужно. Я покуда вступил в разговор с сидевшим на козлах Ильею; он правил лошадьми коренными. «Ах, Илья Иванович, как ты поседел и состарился!» – «Да есть, ваше превосходительство, отчего. Что моя жизнь теперь?» – «Не можем мы, – прибавил я, – смотреть на тебя без горести; все за тобою ищем государя». Как сказал он: «Ему лучше теперь, он в царстве небесном», – то так и залился слезами; все, около него стоявшие, прослезились. Князь Юсупов сказал было, что неприлично, кажется, кучеру с бородою править парадным экипажем. Илья отвечал: «Так прикажите мне выбрить сейчас бороду; я возил государя живого и теперь не оставлю тела его». Сии трогательные слова решили дело в его пользу.

Генералы и флигель-адъютанты вынесли покров, а там донцы, лейб-казаки и 10 отборных улан Борисоглебского полка вынесли гроб, который с удивительною ловкостью, без усилий и малейшего шуму, поставлен был на колесницу. Печальная музыка играла, огромный колокол Ивана Великого звонил всякие пять или десять секунд, пушки палили; народ, коим башни, колокольни, площадь были усеяны, безмолвствовал. Все плакали, это было точно последнее прощание, даже с телом неодушевленным. Я заметил, особенно в войске, необыкновенное уныние. Картина эта, право, производила мороз по коже.

Тронулась колесница, я поклонился в последний раз усопшему ангелу, сам сел на извозчика – как был, в плаще черном и траурной шляпе, и поскакал мимо Сената в Никольские ворота, чем перерезал прямою кратчайшей линией всю процессию. У Воскресенских ворот нашел я 3-е отделение; я остановился и стал смотреть, а как поравнялось со мной 9-е отделение, то я пошел занять свое место между двумя своими ассистентами и следовал далее в процессии. Тверская, так же как и Пятницкая, точно была унизана народом, только в окнах был весь высший свет. Я сказал ассистентам в первый раз, что у меня брюхо болит и что оставался в Кремле за нуждою; дорогою жаловался я все тем же, а когда прошли мы дом графини Мамоновой, на балконе коего была Наташа с детьми, то я сказал: «Воля ваша, господа, возьмите подушку, а я пойду куда-нибудь за нуждою». Оба ассистента – архивские наши, то и мог я на них положиться. Я взял влево и за шеренгою солдат прошел к Мамоновой на двор. Очень обрадовал и удивил своих. Я надел на себя капот Ванюшкин, закрылся хорошенько и видел и вторую половину процессии.