Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Когда я с ним, он очень покоен; намедни пошел я в третью комнату поспать и кашлянул. Графиня сделала движение, как бы говоря: что это такое? «Это Булгаков», – сказал граф. «Он тебя не беспокоит?» – «Нет, я свыкся с его кашлем; я его люблю, он меня успокаивает».

Ответ Дау сообщу Беннеру. Понимаю, что не хочет тот давать портрета государева, чтобы не потерять барыша. На это англичане молодцы: нигде своих выгод не уронят.

Ты меня несказанно обрадовал Сенявиным [адмирал Д.Н.Сенявин, подвергшийся опале в предыдущее царствование, был возвращен к деятельности новым государем]. Видя минуту покойную, я и больному своему сказал о Дмитрии Николаевиче и о Закревского ленте. Он отвечал: «Такие люди особливо нужны теперь».

Я давно знал о Муравьеве, то есть, что он взят. Сын Чернышева меня удивляет. С его именем, состоянием, он всегда мог надеяться играть роль при законном своем государе; чего же хотел он? Бунтовать – дело бродяг, все выигрывающих и ничего не теряющих от беспорядков. Такие люди могут думать, что сделают свою фортуну, как Ней, Даву, Массена и проч., и то пустяки: Россия не Франция. Я все твержу: надобно наказывать. Здесь взяли многих; но надобно прибавить, для славы Москвы, что все почти иногородние, приезжие. Я вчера княгиню Елену Васильевну нашел в слезах: Толстой, ее племянник, посланный в Петербург, там арестован, а здесь – его брат, мальчишка восемнадцати лет. Того, признаться, я никогда не любил и не знаю, откуда ты нашел у него приятную фигуру. Я старался утешить княгиню тем, что это неправда, или невероятно; все свое красноречие истощил, но она в отчаянии и слышала от Обрескова [тогдашнего полицмейстера в Москве], а этому охота сказывать такие новости: ужасный болтун! Жалка наша полиция: пора посадить людей, как Брокер; у этого – смотри, как бы пошло. Он мастер этого дела, а уж бескорыстие и честность такие, что редко подобного найдешь; я вижу это ясно по делам его с графом. Всякий другой, прослыв даже честнейшим человеком, имел бы фортуну. Смело скажу, что он графу всыпал миллион и более в карман, а сам копейкой не попользовался, кроме квартиры, дров и подобных выгод.

Я восхищаюсь тем, что ты пишешь о государе. И здесь рассказывают многие черты в его славу. Поверь мне, что сие кровавое, несчастное начало и испытание обратятся в великую пользу государя и России. Дай-то только Бог, чтобы он окружил себя не льстецами, а людьми, пользующимися общим мнением и уважением. По-моему, государю одно только и нужно: уметь людей выбирать. Как не быть у нас умницам и патриотам в пятидесяти миллионах русских!

Александр. Москва, 4 января 1826 года

Эту ночь граф провел довольно покойно, что приписываю данному ему опиуму. Щупая часто у него пульс, нахожу оный часто без движения, и тогда больной говорит: «Милый мой, я ухожу, это конец! Прощайте, добрый мой друг», – а там опять в себя приходит. Вчера была неделя, что его маслом соборовали. Кто мог ожидать, что он проживет еще восемь дней?! Мне подали письмо, он сказал: «Это от вашего брата?» – «Нет, граф, это газета». – «Говорите меж собой о том, что там, меня это не беспокоит».

Кому ни рассказываю прием Сенявина у государя, все в восхищении. Дай Бог государю окружить себя все такими людьми. Сколько печатают глупостей господа журналисты; зачем бы не сообщать публике подобные черты?

Это делается во многих землях. Во Франции король не может посмотреть милостиво на подданного и дать десять франков милостыни, чтобы все того не знали. Мало вижу я здесь деятельности, и признаться, не умеют браться за это. Как вспомню 12-й год, столь критический и подлинно ужасный, как наш Ростопчин был деятелен, как все у него способствовало к составлению хорошего общего мнения, а все видели, что беда на носу, тогда как теперь все нам благоприятствует.

Вчера скончалась Настасья Дмитриевна Офросимова; с большой твердостью диктовала дочери последнюю свою волю, даже в каком положить ее чепце; множество раздала денег и награждений. Хотя было ей 74 года, но могла бы еще пожить; ухлопала себя невоздержанностью в пище.

Александр. Москва, 5 января 1826 года

Вчера приехал сюда Вилье, едет к вам и чуть ли не уехал уже. Говорят, похудел ужасно и грустен; не удивляюсь этому.

Граф сию минуту призывал сына, коего уже четыре дня не впускали к нему; после попросил кофею и выпил полчашки. Ежели этот встанет, то будет второе Лазарево Воскресение.

Здесь все тихо и благополучно, хотя Голицын спустя рукава живет. Нет, это не Ростопчин. Не умеет он управлять общественным мнением, а ведь так легко добиться еще большей его благосклонности при столь мудром государе. Надобно наполнить трактиры, рынки и т.п. людьми, кои разносили бы молву обо всех благодеяниях императора; а вместо того там одни болтуны, распускающие нелепые слухи. Уверяю тебя, что письма твои делают в этом смысле добра более, чем князь со своей кликой бездельников. Я передаю тестю все то, о чем ты мне сообщаешь, а он разносит известия всему свету, и уверяю тебя, что это производит наилучшее действие в городе. Благомыслящие люди жадны до того, о чем ты пишешь, ибо прежде всего это правда, да к тому же ободряющая и приятная.

Александр. Москва, 6 января 1826 года

Ох, жаль бедную старушку Офросимову. Ее добрые люди напугали сыном ее, как будто и он попался между шалунами своего полка; старушка была больна, а грусть ускорила ее кончину. Проживи она еще до твоего письма, то узнала бы, что все ложь и что, напротив того, сын ее пожалован генерал-майором. Жаль! Я тотчас написал печальному семейству, и они все были в восхищении от приятной весточки. Манифесты милостивые я также раздал в разные стороны.

Ты говоришь о графе Федоре Васильевиче как бы о покойнике. Не удивляюсь: и мы не могли подумать, что 10 дней после соборования маслом будет он еще жив. Доктора сами этого не постигают: по тогдашнему его состоянию надобно было ожидать всякий час его кончины. Эту ночь был он даже лучше, так что я приехал домой спать.

Александр. Москва, 7 января 1826 года

Покуда ездил я к жене на минуту, он [Ростопчин] меня два раза спрашивал, а как я пришел, ничего не говорил; после сказал только: «Поставьте мне пиявок». – «Зачем? Воспаления нет; а ежели нужно бы было, то Рамих так и сделал бы», – на что он прибавил: «А почему же их поставили императору?» [Он вспоминал про Александра Павловича.] Кажется мне, что надо ожидать скоро удара нервического.

Александр. Москва, 8 января 1826 года

Вчера разговаривал при умирающем о приказах Трубецкого и гнусных его товарищей. Рамих сказал: «Кажется, что план князя Трубецкого состоял в том, чтобы сделать революцию, как во Франции». Граф Федор Васильевич вслушался и сказал примечательные сии слова: «Совершенно наоборот. Во Франции повара пожелали стать князьями, а здесь князья захотели стать поварами». Раза три вмешивался он в разговоры наши, но часто мы его не понимали. Когда мы молчали, то он говорил: «Говорите меж собою». Рамих того не желает, ибо это сообщает больному вредное умственное напряжение, а ему надобно совершенное спокойствие. Ох! Как жаль, что эта умница в таком положении; он и в отставке был бы очень полезен Москве.