Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Александр. Москва, 14 декабря 1825 года

Фавст приехал ко мне в большой радости. Что такое? «Да я был очень неожиданно обрадован: министр дозволяет мне по представлению, которое я полагал было оставленным без внимания, раздать 6000 рублей между бедными моими чиновниками, заслуживающими таковое вознаграждение усердием к службе и хорошим поведением. Была, видишь, какая-то, все лежавшая в казне сумма; я, вступив в должность Соймонова, отдал ее на рост и сохранение в Воспитательный дом. От процентов наросло 11 000 рублей. Я представил министру, что есть у нас чиновники столь нуждающиеся, что не имеют даже сапог (именно сими словами), а потому часто целые десятки дней не ходят в присутствие, что не позволит ли министр уделить из суммы сей, совершенно мною составленной, что-либо в пользу бедных сих чиновников? Теперь получаю из департамента, что могу взять 6000 рублей из суммы, и что касательно остальных денег, могу то же сделать в будущем году, списавшись предварительно с департаментом», – и проч. То-то будет праздник: иному, получающему сорок рублей жалованья, Фавст даст рублей триста! Это целая фортуна.

Озеров мне сказывал, что император изволит прибыть в Петербург 17-го или 18-го. Все желают скорейшего прибытия. Когда подумаешь о привязанности к покойному государю, то нельзя не сознаться, что нынешний наш император вступает на престол под счастливыми признаками: все пылают чрезмерным усердием, и все преисполнены радостнейших надежд. Это чувство во всех сословиях и чрезвычайно заметно; все говорят одно, все думают одинаково. Очень нетрудно распознать лесть от правды. Возьми итоги всех чистосердечных дружеских разговоров, и выйдет, что Константин Павлович трудолюбив, деятелен, строг, справедлив, незлопамятен и чрезмерно щедр; он горяч, но и прибавляют: да не то, что было, с летами это уменьшается, а притом доказывает уже доброе сердце. Я червяк здесь и, писавши к другу, как ты, и для твоего только сведения, верно, лгать бы не стал или молчал бы, но уверить тебя могу любовью моей к тебе, что вся Москва без изъятия ожидает мудрое царствование, и всякий доказывает это своим манером; только, как я уже писал тебе, некоторые гнусные души слишком рано забывают и благодеяния, и небесные качества покойного государя. Вот тебе самая верная картина нашей Москвы.

Смеялись много здесь Гагарину, князю Андрею Павловичу, который, в надежде встретить государя, из Таганрога едущего, скакал туда напудренный, в мундире, с лентою через плечо. Я чаю, выдумка это какого-нибудь фарсера.

Александр. Москва, 15 декабря 1825 года

Очень тебе буду благодарен за бюст государев. Дау публиковал о гравированном портрете государя, с оригинала его же работы, который я видел и который, право, только что не говорит. Когда он выйдет, то непременно такой куплю; первый отпечаток должен стоить 100 рублей.

Можно бы такую надпись сделать к бюсту или портрету государеву:

Говорят, что Кокошкин написал речь на его кончину. Такому ли перу браться за такой сюжет! О старике-канцлере можно пожалеть, ибо он стал полезен отечеству с тех пор, что в отставке. Здесь говорили было, что тело государево испортилось, а Гагарин сказывает, что неправда; ежели бальзамирован, как же ему испортиться, особенно зимою? Также сказывал он, что по выезде тела из Таганрога императрица намерена ехать в Харьков, до выбора другого города для своего местопребывания. Полагают, что Москва будет осчастливлена выбором таким. Сомневаюсь, а полагаю – Петербург (или Германия).

Александр. Москва, 16 декабря 1825 года

Меня спрашивают, отчего не едет государь? Очень натурально: в верности России и обеих столиц он уверен, а в Польше не то. Как оставит он Варшаву без главы? Любя порядок, государь хочет сдать землю, как ее принял, и ожидает встретить Михаила Павловича, чтобы его оставить на своем месте. Да зачем же это не публикуют? Да что тут публиковать? Это мои догадки; не наше дело – мешаться в это. Мы присягали, все покойно, чего же вы еще хотите?

Ростопчин очень слаб, имеет нервические припадки, кои отнимают у него дыхание, но Пфеллер доволен ходом болезни: желчь разводится и идет низом и плеванием в большом количестве. В болезни он мнителен, малодушен, недоверчив, и с ним трудно очень ладить. Я говорю ему всех смелее еще. Вчера он сказал: «Ах, милый мой, все кончено, я ухожу». – «Ну, – отвечаю я ему, – ежели вопреки моей уверенности и уверенности врача вы так считаете, так отчего же не зовете священника и не примете причастие?» Замолчал.

Александр. Москва, 18 декабря 1825 года

Поздравляю тебя с новым государем. Обещание его сделать царствование продолжением Александрова всех радует. Все обошлось нельзя лучше. Все присяги учинены, Толстой их везет. Филарет прекрасно говорил перед открытием ковчега, где лежат акты.

Александр. Москва, 22 декабря 1825 года

Не имею иной заботы, как бывать всякое утро и всякий вечер и обедать у больного графа. Совестно его оставлять, видя, что присутствие мое ему приятно и облегчает тоску его. Вчера было ему видимо лучше: ночью спал 5 часов, завтракал и обедал с довольным аппетитом. Покуда мы обедали, он к нам вышел, взял со стола винограду и съел оного изрядную порцию. Ну, Пфеллер заслужит себе славу большую, ежели вылечит графа.

Хорошо очень сделало правительство, что напечатало все, как было: этим затыкается горло всем вральманам. Новосильцев тоже подтвердил мне, что поведение Николая Павловича превыше всех похвал. Слава Богу, что все утихло; но, право, пора приняться за строгость, и я спорил очень против Жихарева: надобно казнить убийц и бунтовщиков. Как, братец, проливать кровь русскую! – Да разве из Милорадовича текло французское вино? Надобно сделать пример: никто не будет жалеть о бездельниках, искавших вовлечь Россию в несчастие, подобное Французской революции.

Москва себя показала Москвою: врет-врет, а как дойдет дело до нужд или защиты отечества, то развязывает кошельки или проливает кровь свою безусловно. У нас все тихо, и усердие не изменяется ни на минуту.

Ежели б я был на месте Обольянинова, я бы устроил от дворянства и купечества депутацию к государю с просьбой в знак благоволения его к Москве позволить положить тело покойного государя в Успенском соборе. Для Москвы, спасшей Россию и Европу в 1812 году, было бы это поводом гордиться. Пусть государь, столь славно царствовавший, будет один положен в соборе древней столицы. Ожидать позволения нельзя, но желание Москвы будет известно потомству.

Заметил ли ты, что теперь в одно и то же воскресенье в России упоминают в отдаленных губерниях Александра, в средних – Константина, а в столицах – Николая? Я говорил вчера Новосильцеву: «Ваша дочь, коей лишь шесть недель от роду, пережила уже три царствования».