Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Александр. Семердино, 6 декабря 1825 года

Я совершенно разделяю твои мысли насчет нашего императора. Я жил десять дней в Варшаве; все утверждают, что он умен, трудолюбив, строг, но справедлив, щедр и милосерд. Ежели горяч, то и это доказывает доброе сердце. Дай Боже, чтобы так же к тебе был милостив, как и покойный государь; но надобно ему время, чтобы тебя узнать. Кто служил хорошо Александру Павловичу, тот и брату его будет угоден.

Много уже прошло дней, а как ни заговорим с Наташей о покойном государе, все плачем. Он особенно к ней был милостив; бывало, на балах, где бы она ни сидела, изволит ее отыскать и танцевать с нею польский. Дай Бог, чтобы твердость императрицы не имела последствий. Как, кажется, не потерять голову в такую ужасную минуту! Я так и думал, что император отправится в Таганрог, как скоро узнает о состоянии больного. Все ожидают с нетерпением манифеста о восшествии на престол; он покажет некоторым образом чувства и мысли нового государя. Нельзя не быть многим переменам. Москва, которая вечно будет Москвою, то есть болтушкою, назначила в министры юстиции Дурасова, а как я выехал сюда, то провозглашали Озерова; этому, конечно, будет хорошо, да и дай Бог: добрый, честный человек.

Александр. Москва, 11 декабря 1825 года

Рассуждая о кончине императора, многие сожалеют, что она воспоследовала не в столице; а я нахожу, что тогда добродетельная, безутешная императрица не имела бы утешения ходить за больным и принять последнее его лобзание и вздох. Кто знает, умер ли бы он столь христиански в Петербурге, где, может быть, страх его испугать не позволил бы сказать ему об опасности. Бог все к лучшему устраивает.

Здесь слышно, что государю Константину Павловичу два раза кровь пускали из предосторожности и что от этого его величество не мог с братом своим ехать в Петербург. Манифест ожидается с большим интересом. Здесь было страшно подняли купцы цену на все черное, но умное распоряжение министра финансов [Егора Францевича Канкрина], коим позволяется до будущего марта ввоз всего этого из-за границы, остановило жадность монополистов.

Пожар в Невском монастыре во всякое другое время был бы происшествие, но теперь, что ни слышишь нового, особенно о смерти чьей, совсем не трогает после таганрогского несчастия. Сердце как-то притупилось.

Опоздал я, задержали меня в Архиве долго: не было священника. Я учинил присягу. Завтра буду более писать.

Отсюда отправлен князем Дмитрием Владимировичем в Варшаву адъютант его Демидов Павел Николаевич с рапортом, повергающим к стопам его величества присягу древней русской столицы. Купец, приехавший из Варшавы, сказывал, что встретил Демидова под Оршею, дорога очень дурна. В Варшаве печальная весть была получена 24-го, купец выехал 28-го, государь был еще там, и не говорили ничего об отъезде его величества.

Александр. Москва, 12 декабря 1825 года

Я читал твое письмо три раза: один, с женою и с Фавстом. Предчувствования государя подлинно удивительны, и есть какие-то сближения, тоже удивительные. Как твой князь [Александр Николаевич Голицын] бедный должен быть убит! Прощание государево теперь еще более должно его трогать, нежели тогда; слова вышли пророческие. Сведения, тобою собранные, весьма любопытны. Начитавшись хорошенько, я тебе возвращу. Знаешь ли, что у меня была точно та же мысль, а говоря правду, внушил мне ее Фавст. Едучи в деревню, я купил переплетенную книгу, в которую вписываю все, что узнаю достоверного касательно болезни и всего происходившего с государем и окружавшими его; треть книги уже наполнена, также много тут о происходящем в Москве. Государево царствование было столь славно для России и благодетельно для всей Европы, что малейшая о нем подробность драгоценна будет для потомства. Когда Костя мой вырастет велик, то ему доставит это чтение великое удовольствие; а кто знает, не послужат ли когда наши записки материалами историографу сей эпохи. Я теперь многое еще могу прибавить. То, что сделала Екатерина для Петра, и то, чего не успел сделать Александр для Екатерины, то есть монумент публичного признания, – я уверен, что Константин соорудит для своего брата, а нашего отца. Поставить его надобно против Казанского собора, на Невском проспекте. Смерть всякого теперь есть смерть мухи; в сем числе и Баратов наш, и Ивелич, столь нам надоедавший на концертах князя Салтыкова.

Я пишу тебе с вечера. Завтра еду в собор слушать панихиду; множество всегда бывает народу, и князь Дмитрий Владимирович ни одной не пропускает. Я, право, питаю к нему почтение за горячую его любовь к покойному императору и грусть, которую он скрыть не в силах; как увидит новое лицо, то говорит: «А, это вы», – и не может удержаться от слез. Зато есть люди, к коим сильно мое сердце охладело; слишком их презираю, чтобы их назвать. Что бы тебе отсюда сказать? Князь Дмитрий Владимирович разослал почти всех адъютантов своих: Демидова в Варшаву, Новосильцева к вам, а Талызина в Таганрог. Здешнее дворянство приготовило в подарок тому, который привезет манифест о восшествии на престол Константина Павловича, табакерку в 15 тысяч рублей, а купцы – бокал золотой.

Я был у графа Ростопчина и нашел ужасную перемену в нем: болен, было два консилиума. Он-таки вспомнил мой совет, позвал Пфеллера. «Пфеллер, – как я ему постоянно твердил, – это врач, прямо для вас созданный: он в одно время и врач, и друг, и тиран своих больных; он вас быстро вылечит, вы и не вспомните про Рамиха, а ежели будете исполнять предписания Пфеллера, то и вовсе с ним распрощаетесь». Старик тем уже сделал пользу, что доказал графу, что у него нет водяной в груди, а начало астмы, геморроиды и желчь испорченная. Старик ручается, что пройдет все; только больной желт, слаб и изнурен.

Москва, 13 декабря 1825 года

Ну было же слез в соборе, любезный друг. Всякого поражало, что чем праздновать рождение государя, мы съехались оплакивать его кончину. Князь приехал очень рано, как и я, стал возле меня, и мы все говорили до прибытия Филарета. О чем? – угадаешь. Как провозгласили: «И учини ему вечную память», – никто не имел довольно власти над собою, чтобы не заплакать, а женщины рыдали. Добрый князь Дмитрий Владимирович залился слезами, равно как и граф Петр Александрович Толстой. Видел я тут Мансурова, который тебе очень кланяется. Ох, грустна была эта церемония. После панихиды началась обедня; слышно было, что Филарет будет говорить слово, но как узнал я, что не будет оного, то в половину обедни поехал с Фавстом домой.

Князь Дмитрий Владимирович мне сказывал, что Демидов возвратился. Он оставил Варшаву 6-го; император был еще там. Полагали, что государь дождется Михаила Павловича, оставит его на своем месте в Варшаве, и тогда отправится в Петербург. Курута болен отчаянно горячкою, что очень его величество тревожило. Нет, воля Ланского, а я тебя беру в свидетели, что он у меня отнял мысль монумента для государя. Счастливец Ланской! Его имя сделается историческим по одной этой черте. Тесть случись здесь и тотчас увез мнение Ланского с собой, чтобы списать. Как мы тебя благодарим оба за кольца; всякому пришлось оно по пальцу. Мне досталось «Ангел на небе», и я буду это кольцо так же носить и беречь, как обручальное. Князь Дмитрий Владимирович заказал наделать таких же; говорят, и я уверен, что купец этот множество распродаст. Мы первые их имеем. Князю тоже присланы только третьего дня.