Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Жаль Бортнянского – и для него, и для того также, что с ним придут в совершенный упадок церковная наша музыка и придворная капелла. Кто будет уметь, да и так старательно, заниматься певчими, как он? Он их беспрестанно занимал и учил, сочинял прекрасно и знал свое дело. Старик был крепкий, свежий; казалось, что долго проживет, но Бог иначе распорядился. Я слышал в Неаполе, что он был некогда любовником старухи-графини Скавронской.

Я знаю, что она часто ему писала, и один раз мы ездили с нею к славному живописцу Дени заказывать для Бортнянского два пейзажа, сбор винограда.

Вчера был я у княгини Татьяны Васильевны, которая опять подослала князя Василия меня уговорить взять итальянскую дирекцию. Вот был бы настоящий директор – Виельгорский; но его здесь нет, и он собирается на два года в чужие края.

В субботу выхожу я из Английского клуба, чтобы ехать домой, – на крыльце Риччи и Шот. – «Пройдемся немного пешком; такая прекрасная погода!» – «Пошли!» Только, идя по Дмитровке к бульвару, видим зарево, пожар. Горит трактир у самой-таки заставы Тверской; весь дом был в пламени. Тут слушал я разговоры народа. Один мне сказал: «Вот, батюшка, часа полтора как горит, а только трубы Мещанской части здесь; вот бывало при Александре Сергеевиче, так он давно был бы сам тут!» И подлинно, мы успели прийти шагом из клуба пешком, а Обресков приехал полчаса после нас, а обер-полицеймейстер – полчаса после Обрескова. Увидев этого, я к нему подошел тихонько. Он начал кричать: «Воды! Подайте воды!» – «С вином прикажете или без вина?» – сказал я ему, подделав голос. Только он оборачивается очень сердит, никак не ожидая, что это мог быть я. А как я сказал в другой раз: «Дайте воды Обрескову, он пить просит!» – то он подлинно надулся, уверяя, что на пожарах никогда шутить не должно, особливо при пожарной команде.

Весь дом сгорел. Это был трактир общественный всех ямщиков. Надобно, однако, признаться, что славно отстояли домик прелестный, стоявший в трех саженях от трактира; крыша была уже в огне, но ее сломали, чем прекратили огонь, а то бы загорелись дрова, тут лежавшие, и пошло бы драть далее. В этом отдал я похвалу Обрескову, проспавшему начало пожара.

Граф Ефимовский, отец Муравьевой, сошел вдруг с ума, но сумасшествие его тихое: ездит в карете, останавливается у всех ворот и велит сказать хозяевам, что будет к ним обедать. Люди, наскуча разными отговорками, что нет барина дома, что уехали в деревню, что дома не кушают, сказали: «Приказано просить ваше сиятельство». Тогда граф отвечал: «Скажи, что теперь я не хочу, а пусть приедет сам меня звать». Сказывают, что свою дочь от второго брака принимает он за Муравьеву и все говорит с тою как бы с этою. Однако врачи не поручаются, что сие не окончится буйным умопомешательством.

Александр. Москва, 6 октября 1825 года

Вообрази мое удивление: вчера получаю я до обеда письмо из Таганрога от 1 октября от Воронцова. Вот какова твоя экстра-почта! Он пишет, что по воле отца отлагает до весны поездку свою в Англию и зиму проведет между Одессою и Таганрогом; но вот и письмо его: читай! Он много о тебе говорит.

Митюша Нарышкин пишет также графу Федору Васильевичу, что Воронцова очень поправило двухнедельное пребывание на Крымском берегу, что он стал свежее и здоровее гораздо. Дай-то Бог! Я очень рад, что отлагается путешествие в Англию: это для его здоровья лучше, да и прилично по обстоятельствам [граф М.С.Воронцов готовился тогда показать государю Крымский берег, где, благодаря ему, начиналось уже строительство каменных дорог]. Только не говорит он, вступит ли он опять в отправление должности своей или оставит дела у Грейга на руках? Меня очень радует все то, что говорит тебе Лонгинов о благоволении государыни; я очень понимаю, что исправное получение писем от родных и людей, коих любим, весьма способствует нашему здоровью и утешению, а ты все это устроил прекрасно; только уж эта таганрогская экстра-почта меня удивила, право.

Говорят, что Степан Степанович Апраксин взялся за директорство итальянской труппы, с чем не поздравляю ни труппу, ни публику. Этот найдет средство и тут накуролесить.

Здесь была эстафета из Астрахани в 5 суток. Государь будет там 10-го числа. Александр Петрович Ермолов ожидает уже там государя. Сказывают, что императрица оттуда изволит ехать в Саратов. Отсюда отправлено множество припасов и в Астрахань, и в Саратов.

Александр. Семердино, 10 октября 1825 года

Забыл было важное происшествие, случившееся немного до нас в Больших Мытищах, селе, 18 верст от Москвы, по нашей дороге. Лучший тут дом крестьянский принадлежит Настасье, кормилице великого князя Александра Николаевича.

Ее муж большой пьяница, только он взял ночью да и повесился на своем кушаке. Мать его ругала и сказала ему: «Ах ты проклятый, полно тебе пить!» Он сказал матери: «Ты меня проклинаешь, так не хочу же жить после этого». Думали, что это сказано спьяну, но он слово сдержал. Поп не хотел его хоронить, и поделом. Старуха-мать ослепла. Какое действие может произвести страх или горе! Как, однако же, в мужиках сильно материнское нарекание.

Александр. Семердино, 14 октября 1825 года

Видно, надо ждать смерти человека, чтобы узнать ему истинную цену. Так-то с графом Гурьевым. Подчиненным грех было бы его не полюбить: он большую часть своего кредита истощал на выпрашивание им милостей царских. Похороны его доказывают уважение к его памяти, но я вижу также тут маленькое косвенное мщение против преемника Гурьева; графа Дмитрия Александровича не очень любили, а этого все ненавидят. Разбирать, кто прав и кто виноват, – не мое дело.

Александр. Семердино, 21 октября 1825 года

Благодарю за благоприятные известия из Таганрога. Это царское путешествие будет, точно, очень полезно для тамошнего края, который авось-либо государю понравится.

Наше горе, видно, наследственное. Разбирая бумаги, я вижу, что дедушка и батюшка мучились, охали от долгов; по крайней мере, нажили они их сами, а мы платим за отца. В тот век и фортуны делались скоро. При твоих неусыпных трудах в то время не ты был бы озабочен со стороны состояния, а теперь век эгоистов: ни один начальник не входит в кожу других и не умеет принять душевного участия в чужом горе.

Тесть пишет, что графу Федору Васильевичу лучше, у него случился желчный и геморроидальный приступ, он в унынии и пишет мне: «Хочу окончить дела мои с дочерями прежде, чем умру и покину вскоре этот проклятый город». Жалею, что нет меня в Москве; я умею с ним ладить.

Александр. Семердино, 27 октября 1825 года

Граф Федор Васильевич выздоровел и опять за шуточки принялся; вот что говорит во вчерашнем письме: «Посоветуйте госпоже поберечь себя, ибо я предполагаю, что она забеременела [enceinte]; это естественно, ибо она живет как святая [en sainte]. Моя дочь Наталья родила сына, коего назвали Анатолем (мудреное имя!)». Также пишет он, что Кокошкин едет в Париж за французскою труппой, что Башилов назначен директором Итальянского театра. Это уж во всяком случае лучше, чем Апраксин, – а тот ничего не сделает стоящего в Париже: он невежествен и ограничен.