Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Поехали мы обедать к доброму старику [доктору Пфеллеру], у которого была славная телятина, и мы не раз тебя вспоминали. Филипп Иванович должен был ехать на консилиум к больному Рихтеру, а потому не мог ехать с нами в оперу итальянскую. Он так стал шутить над Иваном Александровичем, выбравшим день смерти Ключарева, своего друга, чтобы ехать в первый раз в оперу, что его брало уже недоумение: не знал, что делать. Дорогою все спрашивал, как сидеть, что делать, надобно ли застегнуть фрак или нет. Только подъехали к крыльцу, нам объявили, что опера отказана по болезни мамзель Замбони. Чтобы ее разорвало! А я с такою ехал радостью. Рушковский обрадовался отсрочке, отвез меня домой и поехал а ля пост! Дал мне рандеву на будущую субботу.

Время было прекрасное, я велел детям одеться, посадил в карету, мы поехали гулять в Александровский сад. Тут нашли мы княгиню Наталью Петровну, с Апраксиной), князя Дмитрия Владимировича с женою и графиней Строгановой. Старушка подошла к нам, обласкала детей, мы с ними продолжали гулянье. Они сели отдохнуть, а графиня пошла еще ходить со мною и с детьми, коих она очень полюбила; но большой ее фаворит все Костя. «Знаете ли, графиня, что моя малютка Ольга уже невеста?» – «Вот как!» А Лёлька прибавила: «Мой жених – граф Каподистрия». – «Советую вам, барышня, – прибавила графиня, – поторопиться со свадьбою, ибо жених ваш уже седеть начал». Разумеется, много говорено о тебе. Премилая это женщина; я ей сказал, что пишешь о Васе; но они уедут отсюда, не дождавшись его. Графиня тоже сожалеет, что нет оперы.

Привез детей домой и поехал к Юлии Александровне, у которой сидел часа с два. Она очень к вам торопится, боится, чтобы болезнь графини Катерины Алекс, не пошла в затяжку, просила меня уговорить Ваню делать свадьбу в Валуеве. Это покойнее было бы для старухи, скорей бы кончилось, а К.А. готова ехать в Валуево хоть тотчас. Завтра собираются они все в Новый Иерусалим; и меня они подзывали, но теперь не могу оставить Наташу. Показывал я Ю.А. статью в «Журналь де деба» о ее муже и об ней. У Урусовых такое веселие, что любо: всякий день танцы и игры. Ваня всех потчует то мороженым, то конфетами. Ю.А. мне подробно рассказывала о холодности между Дмитрием Павловичем и нашим добрым Каподистрией. Мне, право, жаль, что они не сойдутся; а судить их очень мудрено.

Я тебе писал о празднике, бывшем в Петровском у князя Юрия Владимировича Долгорукова. Я достал катрен, коих 10 тысяч экземпляров вылетело из пущенного на воздух бурака. Вот он, но незавидное сочинение. Смешно было то, что народ себе вообразил, что это летят все сотенные ассигнации, и дрались между собою, покуда стихи были еще на воздухе. В этот день князь купил 22 человека роговых музыкантов за 20 тысяч, – не помню, у кого-то; только они не лучше играют, говорит, фавстовых виртуозов.

П.П.Нарышкин просил меня достать через тебя наставление, как делать пудинг-гляссе, коим мы объедались у Нессельроде: нельзя ли попросить рецепта у графского повара, мы бы как-нибудь попытались это сочинить.

Константин. С.-Петербург, 4 июля 1822 года

В субботу у меня милый Воронцов просидел часа три с лишком, рассказывал о своем заграничном житье, о путешествии и семейном благополучии. Вчера я у него обедал с Фонтонами; много было глагольствования о дилижансе. Воронцов со мною согласен, что надобно умножить круг действия общества, прибавить экипажи и чаще отправлять в Москву.

Чернышев тебе кланяется. Я его на скачке поздравил с будущею женитьбою. Не думаю, чтобы первая жена его искала с ним примириться: она уже вышла замуж за другого.

Добрый Каподистрия (но это еще секрет) выпросил старухе Вакареско, пока дадут земли в Бессарабии, 1500 рублей серебром содержания в год. Очень это было нужно, ибо дела плохи.

Александр. Москва, 4 июля 1822 года

Вчера в опере видел я шурина Пфеллера, который мне сказывал, что весь дом вверх дном и все вне себя от радости. Филипп Иванович ко мне приезжал два раза и все не заставал. Старик только что вприсядку не пляшет; да и нет сомнения, что не всякий отец иметь может случай такой прекрасный дать ход своим детям. Довольно об нас старались, а мы поехали в чужие края: ты без жалованья, а я на 400 рублей. У Анстета будет ему хорошо: хорошая школа. Персиянин не знает по-немецки. Пфеллер в этом отношении будет очень полезен нашему толстяку, коему и я буду писать.

Ты не знаешь еще, кого в Бразилию? Теперь верно, что Полетика не возвратится в третий раз в Америку: уже и место отдано. Тейльса я очень знал в Неаполе, мы с ним вместе работали у Лассия. Он был прислан, якобы штатский человек, дабы не дать подозрения французскому послу, но в самом деле был инженерный офицер. Вчера сказывал я графине Строгановой, что ты пишешь о Васе. Они все сегодня едут в Калугу, и я вчера в опере (которая очень ей понравилась) распрощался с графинею. Мне Риччи дал свою ложу, я возил детей; обе, особенно Катя, в восхищении. Я представил Катю Юлии Александровне, у которой во время оперы перебывали почти все москвичи в ложе; не дали ей и послушать хорошенько.

После оперы поехал я с Вяземским к Урусовым, где и провел вечер очень приятно. Скучный Филистри нас наконец оставляет и едет на днях куда-то во внутренность империи продавать свои таблицы, кои все находят полезными, но ужасно дорогими.

Константин. С.-Петербург, 5 июля 1822 года

С Воронцовым часто вижусь. Он пробудет дней с 10 с нами. Представлялся государю и был принят очень благосклонно. Говорят, Александр Гурьев, сын министра, назначен градоначальником в Одессу. Говорят также, что Ланжерон едет к водам и что на его место наш Иван Никитич Инзов.

Александр. Москва, 6 июля 1822 года

Пфеллер ко мне два раза заезжал, и все не застает. В субботу, верно, будем пить шампанское у старика, и первый тост, конечно, будет тебе. Я люблю видеть ликование и благополучие целого семейства. Благодарю за сообщение письма доброго Шредера. Бедного Ришелье, видно, все сговорились уходить. Жаль его! Сколько гибнет людей от палачей-докторов! У дюка, видно, было то же, что у Лобанова, коего пиявками спасли. Кровоизлияние можно починить только кровоизлиянием.

Мысль твоя о башмаках очень справедлива; все это прихоть, и одна цель – это, протянув ногу, сказать соседке: «А вот я ношу только французские башмаки, здешние портят ногу, тогда как в парижских ничего не чувствуешь, и они так ловко сидят». Соседка скажет в ответ: «Ах, милая, как счастливы вы, что можете себе выписывать их сколько угодно!» Это-то и есть главное благополучие.

Нового у нас нет ничего, кроме истории Гедеонова – экс-директора. Он поехал к Анти, застал у нее Пашкова молодого, из ревности ее разругал, а она ему дала оплеуху; он, было, за трость, Пашков его обезоружил, а Анти пустила в него шандалом и бежала. Входит муж. Гедеонов начал мужу на жену доказывать, муж ему умно отвечал: «Это не ваше дело, вы не отец и не опекун жены моей; что вам до того, что моя жена делает, как вы смеете ее бранить; выйдите отсюда, и ежели бы не были вы племянником г-на Апраксина, я бы велел выкинуть вас в окно». Анти поехала, с мужем, к князю Дмитрию Владимировичу жаловаться, а Гедеонов – к Юсупову; этот, выслушав все, расхохотался и прибавил, что ему неприятно мешаться в дела мужа с женою, что его дело, чтобы опера шла хорошо; «Вы же, – прибавил князь, – более и не директором». Чем-то все это кончится? Говорят, что Пашков должен драться с Гедеоновым, кажется, не за что обоим; но вся эта история делает мало чести Гедеонову, коему Анти также сказала: «Это не я, а ваша жена кокетка. В городе только о том и толкуют».