Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Записки Метаксовы я получил; он что-то не шлет мне новых материалов, а теперь у меня свободного времени довольно.

Александр. Семердино, 5 сентября 1822 года

Я все боюсь, чтобы живописец не сплутовал и не наделал множества копий портрета Каподистрии; пожалуй еще, пополам с плутом Шиллингом, и слитографирует, а охотников на это изображение найдется много.

Так Лазаревы не около одних только больших бояр ездят? Я вижу, что они пускаются и около всего мира. Очень хорошо.

Я не вижу большой пользы, ни вещественной, а особенно моральной, от обрезков от окладов чиновников, кои и так очень бедны. Казне будет мало пользы, а много будет ропоту. Это бы еще ничего, но с ропотом будет и слез много. Это пустяшная спекуляция, это экономия богатея, который урезает сало на свечах своих людей и ничуть не экономит на своем токайском. Злоупотребления, злоупотребления! Воровство – вот, что надобно принимать в рассмотрение; но я не вижу никакого добра, кое может воспоследовать из того, что два миллиона переведут в 300 и лишат бедных людей драгоценного клочка их жалованья. Ежели я и вру, то будешь знать про это ты. Я уверен, что ты жалованья не убавишь ни у кого, а Себо [то есть Рушковский, который любил повторять «C’est beau» – прекрасно] убавки сделает важные на бумаге, чернилах и перьях.

Картинный купец, о коем ты говоришь, должен быть Фузи; у него жена точно красавица. У него-то Ваня купил Рафаэля, принадлежавшего покойному королю Польскому.

Бедной графине Чернышевой несдобровать. Ей бы надобно себя приготовить совсем к дальнему путешествию и устроить дела, ибо от незнания в сем и беспечности графа Григория и ждать нечего [73] Говорится про графиню Елизавету Петровну Чернышеву, урожд. Квашнину-Самарину, и про ее сына графа Григория Ивановича. . Жаль мне очень детей, то есть эту кучу милых дочерей. Ни одна еще не пристроена.

Я знаю и верю, что графиня Нессельроде любит мужа; но поверь мне, что Веронский конгресс эту нежную любовь еще более умножает.

Благодарю за печатное наставление об исландском мохе. Посылаю оное Ефиму и приказываю ему оным запастись на зиму, сделав наперед опыт печения. Эти три года разрушили все, что я сделал в пользу уменьшения долга прежде; но два хорошие года все бы опять поправили. Наташа непременно хочет со мною и детьми ехать туда весною. Авось-либо счастье принесет!

Константин. С.-Петербург, 5 сентября 1822 года

В субботу был я в Биржевой зале при открытии бюста государя. Я было приехал туда во фраке, но, видя всех матадоров в мундирах и лентах, тотчас поехал и, переодевшись, возвратился. Очень рад, что не опоздал. Свиньин, верно, даст подробное описание сего торжества; а я тебе скажу только, мой милый и любезный друг, что бюст колоссальный, из белого мрамора, бесподобный и большую честь делает Мартосу. Сколько ни видал я портретов и бюстов государя – или не схожи, или сходство неприятное; даже и славный портрет, который в Эрмитаже, имеет нечто суровое. Этот бюст, напротив, самым приятнейшим образом похож. На голове лавровый венок, а на пьедестале, который из гранита, надпись бронзовыми литерами: «От благодарного купечества». Я нахожу, что поставлен не на месте; заклали дверь, сделали грунт из фальшивого мрамора и поставили монумент, так что в этой впадине нельзя почти видеть профиль, а зал совсем не виден, хотя отделан также хорошо. Граф Милорадович мне сказывал, что он не будет покоен, пока это не переменят. Монумент стал безделицу, весь, как он есть, стал 39 тысяч. При открытии пели стихи, которые при сем к тебе препровождаю, закричали «ура», и видно, что все были сим довольны и тронуты. После того поехали в Коммерческий клуб, где был обед на 180 кувертов, и, несмотря на это, прекрасный. Гремела музыка, пели певчие, да еще и почтовые, пили здоровье и встали поздно из-за стола. Я рад был, что добрался домой. Утром в субботу были препышные похороны Коновницына.

Александр. Семердино, 8 сентября 1822 года

Я здесь на досуге разбираю батюшкины бумаги. Я не думал, чтобы любовь моя к нему и почтение могли умножиться тогда, как его уже не станет. Скольких он был благодетелем, часто о них говаривал и никогда не упоминал о добре, которое им делал! Никогда дурного не говорил о тех, которые старались ему вредить. Я перечитывал письма к нему: все наполнены просьбами, изложением нужд. Один просит денег, другой – защиты, покровительства, третий – открывает свои горести, требует совета, а остальные благодарят за пособия, благодеяния. Сколько сделал он добра на своем веку! Как любил он государей своих, отечество, родных и ближнего! Какая нежная попечительность о старом отце! Мне кажется, что я, читая сии бумаги, сокрушился, ежели бы чувствовал в совести моей малейший упрек, что недостоин был его милостей. В брульонах писем его видно, как он нас любил и всегда о нас пекся. Такой человек не мог не иметь истинных друзей, умевших его ценить. Друзья – сокровище, коим пользуются только добродетельные люди. Какой был также редкий человек

Василий Андреевич [Приклонский, муж Мавры Ивановны, сестры Я.И.Булгакова]! Читая их письма, часто не знаешь, кому более удивляться. Во мне родилось сильное желание написать жизнь батюшкину. Как для домашнего житья, так и для служебного поприща найдутся богатые материалы. Когда буду в Белоруссии, займусь сим. Прочти-ка прилагаемые здесь два письма. Я помню до сих пор и библиотеку, и пуговицы, нам тогда из Варшавы присланные. Прочтя, возврати; я опять спрячу.

Константин. С.-Петербург, 9 сентября 1822 года

Горенки достались старшему сыну Разумовского [графу Петру Алексеевичу]. Фишер был здесь и мне сказывал, что Кочубей поручил ему торговать оранжерею для казны. Намерение очень хорошее – все это перевезти и устроить в Аптекарском саду порядочное заведение под руководством и управлением Фишера. Он берется в год перевезти. Увидим, сойдутся ли в цене, и весьма бы желательно было. Фишер восхищается этим проектом. Ему, кажется, позволено давать до 150 тысяч. Сад назовется уже не Аптекарским, а Ботаническим, и нет сомнения, что Фишер сделает из него один из первейших в Европе. Он уже дней с десять как отправился в Москву.

Александр. Семердино, 10 сентября 1822 года

Всякий занимается своим, а наш Тургенев всегда первый, когда идет дело о штурмах на обедах или завтраках. Люблю! Очень я восхищался его военными хитростями для избавления тебя и себя от дождя. У него не одна челюсть похвалы достойна: как накушается, то голова у него еще более делается способна на разные выдумки.

Мне почти уже и жаль становится Бальша. Что хуже вы все играете, то более он вам всем проигрывает. Не знаю, как это дело делается. Пусть копит червончики, когда-нибудь и мы доберемся до золотых его руд. Отказался бы, кажется, и от выигрыша, лишь бы только попасть в Петербург!