Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Подали ему стакан пенного, и он, это осуша, начал рассказывать свои походы. Служил при Екатерине в гвардии солдатом; красотою своей и протекцией Иосафа Арбенева сделан сержантом; служа хорошо, выпущен офицером, во многих был походах, за раною и бедностью определен на инвалидное содержание.

Наш оратор вдруг исчез, куда девался? А он забрался к Ванюшке. «Нет, брат, – сказал он ему, – посижу с тобою; боюсь, как бы там при барыне твоей не провраться! Ты, должно быть, род фаворита, на тебе фрак из тонкого сукна, и ты ходишь в усах. Ежели я угадал, то сделай же доброе дело: внуши барину, чтобы пожаловал нам что-нибудь на нашу бедность». Нельзя было бедному Алексею Клюеву не подарить красную бумажку.

Лекарь, по имени Соколов и на коем передняя половина парика была русая, а задняя рыжая, долго все отмалчивался и про себя шептал; наконец, воспользовавшись минутою, что все умолкли, он встал и начал свою речь: «Осмеливаюсь вашему превосходительству доложить, что я имел счастье воспитываться в доме вашего дедушки Ивана Михайловича Булгакова. Ныне порода таких людей перевелась: он имел силу Орловых, а ум Паниных, был бел, свеж, имел вершков 12. Московские градоначальники – и Еропкин, и Измайлов – ездили к нему на совет. О батюшке вашем говаривал: «Это будет человек. Бог ему все дал, от меня имеет только благословение и любовь мою». Петр Иванович [брат Якова Ивановича Булгакова] был тоже у меня; но, осмеливаюсь доложить, простите меня (и посмотря на Клюева), придерживался горячих напитков; более причиною в этом был его шурин, человек нетрезвый» (это, полагаю я, Сивастов), – и проч. и проч. Все тебе рассказывать было бы очень долго, а признаюсь тебе, что разговор сей и подробности о дедушке и молодости батюшкиной были очень для меня приятны. Соколов уверен также, что Мавра Ивановна неблаговидна и что заключение батюшкино в Эдикуль было причиною преждевременной кончины дедушки. Вся эта шайка разбрелась, и почти всем надобно было подарить что-нибудь из жалости.

К нам явились на житье учителя: русский Ильин и французский Мерсан.

Ты мне даешь прекрасную весточку. Итак, и я буду иметь похожий портрет доброго Каподистрии! Это меня очень радует. Сделаю славную рамку и повешу у себя в кабинете. Вам и без портрета хорошо: вы его видаете часто. Ожидать буду подарка с нетерпением, а ему желаю от всей души возвратиться здоровому в Петербург. Я уверен, что мы имеем в нем истинного друга, а зная хорошо его душу и чувства, нельзя его не любить и не уважать.

В воскресенье поехал я обедать к Брокеру [70] Адам Фомич Брокер, бывший московский полицмейстер. . Только что велели было идти за кушаньем, является к нему Филипп Иванович Пфеллер с Аленою Ивановною и Шафонским со свитою. Для неожиданных приятных гостей надобно было лишнее велеть приготовить, о чем я не жалел, – есть не очень хотелось. Мы погуляли в саду и около пруда, а там принялись и за чавканье. Поели плотно, пили, между прочим, за твое здоровье – по приглашению старика: «За здоровье моего благодетеля Константина Яковлевича!» Высушили две бутылки «У.С.Р.» [марка шампанского], а там стали мы курить, а там в вист сыграли 12 робберов, ровно все вничью, а там чай пить, а там опять в вист, а там ужинать. Но я не остался и убрался домой засветло. Филипп Иванович читал мне письмо, которое получил от сына из Дрездена, где его Ханыков очень обласкал, а Струве показывал все достопамятности города. Министр дал ему депешу к великой княгине в Веймар, а 5 августа Владимир Филиппович должен был быть во Франкфурте. Он описывает все, что видит, очень подробно отцу, а тот до сих пор еще не может умерить своей радости, что сын так хорошо помещен, а тебе душевно благодарен.

Константин. С.-Петербург, 18 августа 1822 года

Слушай, мой милый и любезный друг, важное, ужасное и неожиданное известие, полученное со вчерашнею почтою из Лондона от 13 августа. Весь город был там в движении от известия, привезенного эстафетою, о смерти маркиза Лондондерри. Сперва сказали, что он умер от поднявшейся в желудке подагры, но вскоре узнали, что он перочинным ножичком перерезал себе в горле пульсовую жилу. С некоторого времени приметили в нем необыкновенную молчаливость и уныние; особливо заметили сие друзья его, когда он с королем простился. В тот же день его домовой доктор вечером нашел его в лихорадке и с большою головною болью. Ему пустили кровь (посредством банок). Получив облегчение, маркиз отправился в тот же день с женою своею в загородный свой дом. Доктор его посетил на другой день, нашел его лучше, но не велел вставать с постели. В воскресенье сделались признаки помешательства в уме; удалили все, что могло испугать больного. На другой день в семь часов утра один из камердинеров пришел сказать доктору, что маркиз желает его видеть. Доктор тотчас пошел к нему и нашел его стоящим в уборной своей в халате. Он сказал доктору несколько слов, но в ту же минуту упал мертвый в его объятия, и доктор тогда только заметил, что перочинным ножичком маркиз перерезал себе пульсовую жилу. Он умер немедленно, без всяких конвульсий и без страдания. Ножик принадлежал к карманной книжке, которую забыли прибрать. Вот подробности, заключающиеся в гамбургской газете. В них нет никакого сомнения. Он уже простился с королем, чтоб ехать в Вену, вместо того предпринял дальнейшее путешествие!

Кого-то изберут на его место? Английские газеты назначают уже ему несколько преемников, а именно: Каннинга, г-на Пиля, Стюарта, что послом в Париже, Гренвиля. Между тем любопытно знать, кого пошлют в Вену. Кто б мог этого ожидать? Он был человек очень хладнокровный, но правда и то, что в безумии себя убил. Для Англии потеря превеликая, а особливо для короля и министерства. Лондондерри был славный оратор, постоянно умно останавливавший оппозицию во всех ее приступах. Она восторжествует, но недолго, если Каннинга сделают министром-статс-секретарем по иностранным делам.

Лондондерри родился в 1769 году. Он умер 12 августа. Он был ровесником Бонапарта и Веллингтона. Берлинская газета дает еще больше подробностей (третья почта сейчас получена). Его физические силы с некоторого времени уже чрезвычайно опустились; но сон, аппетит были хороши, так что никаких лекарств он не употреблял. Газета примечает, что он хотел лишить себя жизни. В этом я с нею совершенно согласен: иначе бы он не зарезался.

Александр. Семердино, 23 августа 1822 года

Как ни была вчера дурна погода, желая сделать приятное Шафонскому и заплатить за визит его и доброго старика Пфеллера, я поехал в Сергиевское, где меня оба встретили у крыльца при пушечной пальбе. Жаль, что дождь не позволял выйти из дому; но местоположение прекрасное, на горе очень большой дом, из коего видны деревень 20 и Троицкая лавра; внизу протекает река, на косогоре Шафонский разводит английский сад. Мы, нимало не мешкав, принялись за обед. При жарком не забыто было шампанское, а при шампанском вывели на сцену не только тебя, но и Кубышку [прозвище одного из детей Константина Яковлевича Булгакова]. Все были очень веселы. После обеда хотел тотчас уехать, боясь темноты и дурной дороги, но принудили сесть за вист. В 6 часов так сделалось темно, что надобно было подать свечи. После я тотчас уехал. Спасибо, что дали верхом проводника, который указал нам новую хорошую и кратчайшую дорогу; только со всем тем я ехал два часа и очень обрадовался лаю своих собак, которых мог слышать, а не видеть. Чтобы не так было скучно, я взял с собою нашего проворного шута Момку, Титова сына; но его до того поили там, что он был пьян; его рвало, и я всю дорогу держать должен был его на коленях спящего. Теперь я до 26-го не ездок никуда.