Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Какова же моя хозяйка! Завела в Балакове один стан, выучила одного ткача у тестя, и теперь делается у нас из белорусских талек очень порядочное полотно, которое отдает мастерам белить и складывать на манер голландских полотен. Дети носят у нас рубашки из этого полотна, идет и на простыни, наволочки и проч. Посылаю тебе в четырех штуках 68 аршин; по мере, что будем выделывать, будем с тобою делиться. За это, надеюсь, Клим не будет ворчать, а скажет спасибо. Я все смеялся над Наташиными затеями, ожидал все пустяков, а теперь делаю публичное покаяние.

Константин. С.-Петербург, 9 августа 1822 года

Третьего дня, как я тебе сказывал, обедал у нас добрый Каподистрия, мой милый и любезный друг. Я позвал обедать живописца, и после обеда охотно Каподистрия сел и дал ему списать с себя портрет, который, хотя сделан скоро, в полтора часа, но чрезвычайно похож. Живописец взял его, чтоб отделать. Для тебя будет копия. В девять часов граф с нами простился, но не сказал, когда едет. «Когда я вас увижу?» – «Не могу вам этого теперь сказать, мой милый друг, но будьте уверены, что будете одним из последних, кого я вижу в Санкт-Петербурге и кого покидаю я с наибольшим сожалением». На другое утро в пять часов (то есть вчера) он отправился в путь, и я узнал о сем только от Доболия, который у нас обедал и привез от него поклон и поручение сказать, что он прощаться не может, но нас сердечно любит и уверен, что и мы его любим и не забудем. Он отправился через Поланген. Вечером приехал Реман, и мы с ним пустились к графу Нессельроде – поздравить его с новорожденным, то есть я поздравил, а Реман был при родах. Все обошлось как нельзя лучше, графиня и дитя здоровы. Граф отправится, вероятно, послезавтра.

Вчера спускали корабль 84-пушечный; я поспел еще, чтоб видеть прекрасное это зрелище, нанял шлюпку и катался по Неве. Корабль сошел величественно и прекрасно; на нем гремела музыка и множество было народу, берега Невы наполнены зрителями, а река – шлюпками.

Константин. С.-Петербург, 12 августа 1822 года

Вчера у Блоома, как обыкновенно, был обед преогромнейший. Я сидел возле Фредро и Ал.Гурьева. Первый уверял меня, что Марков проиграл 600 тысяч и что в 400 тысячах сам признался и едет в деревню, чтоб устроить свои дела; хорошо еще, что об этом думает. Он отправляется 20 августа, и прямо в Подольскую губернию, не проезжая через Москву. Там обедал также Ротшильд, который мне сказывал, что он покупает у Беннера коллекцию живописных портретов. Я очень рад: Беннеру деньги нужны, да пора ему и со мною расплатиться.

Константин. С.-Петербург, 15 августа 1822 года

Зачем, ты думаешь, княгиня Софья Григорьевна присылала за мной? Долго совестилась сказать, наконец просила меня взять на себя во время ее отсутствия главное управление ее делами. У нее есть управляющий, человек верный; но она хотела, чтоб он был под моим руководством, чтоб я взял доверенность на продажу имения, покупку другого, за плату долгов и проч. и проч., наговорила мне много лестного, дружеского. Ну как отказать внучке князя Николая Васильевича, друга батюшкина? Не только я тотчас согласился, но еще рад, что могу оказать ей услугу, и, конечно, буду ей служить с усердием. Вот теперь я поверенный двух особ – ее и графа Каподистрии.

Дай Боже вам веселиться и наслаждаться прекрасною деревенской жизнью, которая всегда была одним из моих величайших желаний. А вот как выиграем Воротынец, так и это устроим. Сейчас был у меня Багреев; в среду, то есть завтра, его свадьба в домовой церкви графа Кочубея [69] Багреев был родственник Кочубеев. Сперанский насильно выдал за него единственную дочь свою, чтобы породниться со знатью. . Просил певчих. После проживет здесь с месяц и поедет через Москву в свою губернию.

Каков же Рушковский! Прислал жене ананасы на именины. Спасибо ему, что не забыл ее именин и вспомнил, как веселились в Свирлове.

Александр. Семердино, 16 августа 1822 года

Я точно читал печатное сообщение графа Кочубея о хлебе из моху. У князя Дмитрия Владимировича спекли такой хлеб, я его отведывал, на вкус хорош; остается решить, не вреден ли он для здоровья и так ли насыщает, как обыкновенный ржаной? Я достал образец этого мха и повезу его с собою в Велиж.

Я дочитываю теперь речи Фокса. Какая разница между ними и тем, что г-да французы врут в своих заседаниях!

Только коллекция эта не полна, ибо я не нашел достопамятных речей Фокса во время заключения батюшки в Эдикуле, когда Фокс отвратил от нас войну с Англией. Граф Семен Романович сделал тогда неожиданный поступок. Видя, что все его старания привести в рассудок министерство британское были тщетны, он обратился к оппозиции и отдал ей все бумаги и переписку свою с Петербургом, показывавшие ясно умеренность и миролюбивые чувства государыни. Фокс тогда одержал победу в парламенте, и Екатерина, выписав его бюст мраморный, поставила оный в Царском Селе между Демосфеном и Цицероном. Впрочем, может быть, я еще и не дошел до этого. Для столь великого оратора, каков был Питт, нужен был и соперник, как Фокс.

Пишу Метаксе, чтобы присылал скорее вторую часть «Записок»: теперь у меня много досужного времени. Балабину скажи, чтобы он не церемонился и делал какие хочет замечания, прибавления, перемены к первому тому и присылал назад. Надобно приняться за печатание. Кому же посвятить? Имею в виду не fumo, a arosto, не честь, а деньги.

Я был теперь в Балакове. Прислали туда из Дмитрова солдата с повесткою о дорогах; этот бедняк, сидя в избе, вдруг упал с лавки и умер. Послали тотчас за попом, и хотя церковь очень близко, священник не нашел уже солдата в живых. Этот бедняк – из Балакова, сам имеет тут родных и радовался, что в сентябре получит отставку и приедет поселиться к родственникам своим в Балакове. Поди, делай проекты! Меня это тронуло, но я не мог не засмеяться. Подъезжаю к избе, вижу тут человек с 50 у ворот. «Что вы тут делаете?» – «А вот, батюшка, караулим покойника!» – «Кажется, нельзя опасаться, что уйдет». – «Наше дело мужицкое – как нам знать, а лучше покараулить: на нем амуниция государева». Есть в народе инстинкт, заставляющий его беречь все казенное, – тот же инстинкт, что существует и в более высоких классах и там заставляет их воровать все, что принадлежит казне. Моя мадам в большом гневе, изобличила старосту балаковского в покраже шести четвертей хлеба; он признался, и она его отрешила от министерства внутренних дел; теперь выбирает другого. Крику было, шуму! Это не то, что выборы в Вестминстере.

Александр. Семердино, 18 августа 1822 года

Вчера возились мы с беспокойными городскими гостями; они явились, как тело умершего в Балакове солдата (о коем я тебе писал) так испортилось, что подходить нельзя было к нему. Лекарь отказался вскрывать благовонное тело, полицейские и заседатели отказались подходить к оному, поп без денег отказался хоронить, однако ж, по долгом споре, покойный предан земле, и вся эта мелюзговая команда почла себя обязанною заехать к нам с почтением своим. Мы их потчевали кого чаем, кого водкою, кого трубкою. Все это так бедно, служит на таких окладах, что, право, нельзя их слушать без жалости. Офицер признается мне, что, ежели бы жена его не шила башмаки женские, нечем было бы детей кормить; офицер инвалидной команды также сознался, что взял у приятеля сапоги, чтобы ехать сюда. Этот, хоть и был уже в кураже, захотел довершить дело, все отказывал, что я ему ни предлагал, и наконец воскликнул: «Вы всех нас утешаете, вы так добры, великодушны, ваше превосходительство! Простите мою дерзость и дайте мне вина, не виноградного, а хлебного, просто сказать, сивухи».