Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Константин. С.-Петербург, 19 сентября 1822 года

Я получил твои № 72 и 73 по возвращении из театра, где играли Озерова «Поликсену». Хотелось видеть Семенову старинную и Каратыгина, о коем столько слышу похвал.

Семенова играла, как всегда, хорошо, с большим чувством; только мне не нравится то, что они всегда будто ноют, и все актеры и актрисы все говорят тем же тоном или, лучше сказать, напевом. Каратыгин еще очень молод; фигура хороша, лицо дурно и в беспрестанных гримасах, а голос, от напряжения или натурально, хрипловат, так что многого понять нельзя. Я бы его послал посмотреть на Тальму и Лафона, а то здесь он совсем испортится. Всякому его слову без всякого разбора ужасно аплодируют, а он не все равно хорошо представляет. Брянский в роли Агамемнона имел прекрасные минуты; видно, что знает театры и имеет чувство. Я провел вечер очень приятно. Пьеса прекрасная; много стихов, кои заслуживают, чтобы их удержать в памяти.

Константин. С.-Петербург, 20 сентября 1822 года

С душевным любопытством читал я, милый и любезный друг, все, что ты пишешь о батюшкиных бумагах, в которых ты находишь новые доказательства любви его к нам и добра, которое он всем старался делать. Мысль напечатать его жизнь очень хороша, но есть ли у тебя или найдется ли вообще в бумагах довольно материалов для сего? Так с Богом! Всякий раз, что о нем думаю, а это, право, случается очень часто, кончаю сожалением, что Бог не продлил ему века. Как бы мы все были благополучны, а Анна Петровна избавилась бы от тяжкого греха. Письма наши к батюшке к тебе возвращаю, насладившись ими. Библиотеку я также очень помню; а пуговицы, если это белые со звездочками стальными, то также помню. Памяти моей спасибо: она сберегла мне многое, что еще в Царь-граде с нами происходило, начиная от Буюкдере, после, когда мы жили у Гонфриса, путешествие морем, карантин триестский и так далее. Куда давно этому!

Имел я очень длинный разговор с графом [Гурьевым, министром финансов] о многом, и между прочим – о лотерее. Он совершенно со мною согласился, что надобно дело это кончить, и просил меня написать план, сообразный с тем, что мы тут положили. Как скоро найду свободную минуту, то этим займусь. Между нами, вот он в двух словах.

Как скоро у меня будет в Воспитательном доме 5 миллионов с половиною (а это, надеюсь, не позже как через месяц будет), то заплатить кредиторам половину долга с тем условием, чтоб они согласились через два месяца взять все билеты, которые не будут еще проданы. Эти два месяца будем еще продавать. Комиссия и продаст ежели не все, то очень много, ибо публика, увидев, что уже располагаем сами деньгами, поверит, что приближается срок к розыгрышу. Тут же надобно назначить и день розыгрыша непременно, что и можно будет сделать, ибо в комиссии все билеты будут сданы публике или розданы кредиторам, одним словом, их не будет более. С того времени, как разделятся между кредиторами деньги, вновь накопившиеся и остальные билеты им отдадутся, через два месяца непременно назначить розыгрыш. Между тем они могут продать остальные билеты сами или оставить за собой: это их дело. Иной продает дешевле 50 рублей, но все выручит деньги, и если получит не весь долг Головина, то без малой разве части, между тем, что без лотереи бы он не имел и двадцати процентов всего. Так могут быть довольны, и я уверен даже, что ничего они не потеряют. Впрочем, нельзя же нам оставить публику, которая внесла уже миллионов пять в комиссию, в безызвестности, и, по всей справедливости, мы должны принять меры к удовлетворению ее, особливо же когда кредиторы уже почти спасены от совершенного разорения. Когда придет назначенный в объявлениях срок, то тут уже все наши переговоры с кредиторами должны быть кончены и день непременно быть назначен, когда лотерею разыгрывать. В Великий пост и дни далее всякий как-то свободнее, так и назначить в пост розыгрыш. Граф совершенно со мною согласен. Я уверен, что и прочие не станут спорить. Как ты думаешь?

Ну, брат, был я вчера у Ламсдорфа. Он все эти дни очень страдал. Я нашел у него доктора Миллера, возвратившегося из чужих краев, человека очень искусного. Выйдя с ним, я его расспрашивал и с душевною скорбию получил от него очень дурное известие. Это органическая болезнь, противящаяся всякому лекарству и от коей вылечиться он не может. Сердце его, из-за сего недостатка, получает очень мало крови, и вот почему порою он почти не чувствует, как оно бьется. Никакая операция не может эту болезнь исправить, ибо части, сердце окружающие, приобрели расслабленность, от коей нет лекарства. Он может еще долго страдать, но может вдруг скончаться, и скончается за разговором, не подозревая, как близок он к смерти.

Услыша это, меня покрыло холодным потом. Любя душевно доброго, честнейшего этого человека, несносно видеть его в таком положении, тогда как я полагал, что есть надежда и что, наконец, пробуя, доктора найдут средство ему помочь. Ламсдорф мне истинный друг. Никто его не знает так коротко, как я, от которого не имел он ничего скрытого, и я питаю к нему, кроме дружбы, необыкновенное уважение. Лишиться его будет очень для меня чувствительно. Редко встречается такая чистая, благородная, ангельская душа. Какой удар это будет для почтенных старых родителей, – думать о сем не смею. Буду к нему ходить как можно чаще, пока Бог его нам сохраняет. Твердость духа у него чрезвычайная. Любя жизнь и имея столько причин любить ее, он о смерти говорит без страха и как истинный христианин. Так же переносит и боль, которая держит его год в постели и причиняет ему ужасные мучения. Когда он наиболее страдает, то не пускает к себе никого, хотя и утешительно бы для него было видеть людей, сестер, друзей, которые искренне принимают в нем участие, – именно чтоб не причинять им скорби. Умен, честен, добр, – я, право, не знаю в нем порока, разве назвать пороком живость его, в которой тотчас раскаивается. У меня он с ума не идет.

Константин. С.-Петербург, 23 сентября 1822 года

Видел я Дашкова, который получил известия из Одессы, где получены оные из Царьграда. Турки сами признаются в некоторой потере, но разглашают, что после исправились и дело кончено; но так как не привезли из Морей ни одной головы, ни пары ушей, то им нельзя верить. Все, что, мне кажется, извлечь можно из этих разных, одно другое уничтожающих известий, – это то, что дело не кончено. Турки между тем в больших хлопотах со стороны персиян, которые, как мне сказывал Дашков, сильно на них напирают. Ужасное было землетрясение в Сирии: Алей, Антиох почти не существуют. Тысячи погибло людей (говорят, десятки тысяч). Дашков мне показывал фальшивую золотую монету, которую делает Порта, величиною с золотой червонец, и альяжу [сплава металлов различного достоинства] в них на четыре пиастра более, нежели в прежней, а и та никуда не годилась. Надобно ждать, не торопиться верить; последствия должны же показать, наконец, чья возьмет.