Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Константин. С.-Петербург, 5 декабря 1822 года

Вчера вдруг явился ко мне Дмитрий Каменский. Приехал, кажется, искать места. С Репниным расстался, не видя для себя никакого прока от его обещаний. Просил меня поговорить о нем Кочубею, что я вчера и исполнил. Граф о нем очень хорошего мнения – по рекомендации Репнина – и обещал, если Нессельроде не произведет его в статские советники в Вероне, то сам сие сделает по возвращении государя; ибо государь согласился на производство Каменского и велел передать дело Нессельроде, потому что Каменский считается в Иностранной коллегии.

Константин. С.-Петербург, 6 декабря 1822 года

Сюда приехали двое из московских ямщиков, коим выпросил я, три года тому назад, кафтаны; тотчас явились ко мне и рады были меня видеть. В воскресенье представлял я их князю, который пригласил их к себе к обедне и очень обласкал. Мне хотелось, чтоб они никогда Петербурга не забыли, а потому просил князя устроить, чтоб они могли представиться императрицам. Из записки его, при сем прилагаемой, увидишь, что и это сбылось. Ну уж в каком они были восхищении! Я послал их теперь во дворец с моим почтальоном и велел после зайти к себе.

Александр. Москва, 8 декабря 1822 года

Дух мой был как-то расположен к унынию, и история вашей бедной пруссачки очень меня растрогала, как и доброе сердце ангела этого Сашки. С такою душою должен он будет быть счастлив. Сколько есть богоугодных заведений, и все истинно несчастные остаются без призрения! На все надобна протекция. Никто не даст себе труда отыскивать бедных, удостоверяться в их положении, как ты сделал. Не лучше ли такой несчастной дать 500 рублей, нежели разделить эту сумму и раздавать ее праздным бродягам, просящим на улицах и обогащающим кабаки? Все это от того, что везде действует не истинное сострадание, а тщеславие.

Здесь Голицын и Шереметев хотели быть Людовиками XIV и затмить Инвалидный дом парижский; а как подумаешь, сколько добра, сколько несчастных можно было утешить, призреть, спасти от отчаянья и смерти миллионами, которые употреблены на постройку сих пышных зданий; но тогда приезжий и прохожий не стал бы спрашивать: «Кто соорудил эту великолепную больницу, кто построил столь огромный странноприимный дом?» А я ручаюсь, что в них не найдешь ни одного человека, который бы был счастливее твоей пруссачки, в день твоего посещения; а стоило тебе только 50 рублей и несколько утешительных слов и обнадеживаний. Чтобы делать много добра и как должно, одного богатства недостаточно. Надобно, кроме доброго сердца, какое-то особенное чувство нежное, научающее нас находить чувствительную струну каждого несчастного. Дай мне, когда я болен, письмо от тебя: я выздоровею! Я уверяю, что обещание, данное тобою несчастной пруссачке – хлопотать о подсудимом, ее муже, столько же ее подкрепит, как пища, одежда, обувь, которую ты послал ей и детям ее. У чувствительного человека здоровье никогда не будет процветать, когда дух непокоен, а сердце раздираемо.

Где речь о добром деле, тут Тургенев уже готов. Комиссию дали вы ему самую приятную. Ежели бы Марицу с ребячества приучили к подобным зрелищам нищеты, она бы знала цену всему и сто раз бы более наслаждалась своим благополучием. Я очень распространился про приключение ваше, так меня тронуло это. Я прочитывал сам оное раза два и читал это детям и жене. Подобные уроки не во всех найдешь книгах, даже и хороших, а тут действующие лица все к нам близки.

Константин. С.-Петербург, 9 декабря 1822 года

Лабзин точно будет жить в Симбирске и в деревне, но не у Тургенева, а близко от него. Он с ним старый друг, а с Александром никогда не был приятелем; напротив, наш Тургенев его не любит. На место Сверчкова во Флоренции будет Сверчков же. Он сохраняет и то место.

Александр. Москва, 12 декабря 1822 года

Поздравляю тебя, любезнейший друг, с сегодняшним торжественным днем. Я знаю, как ты предан тому, кого ныне празднуют. Пусть здоровье его всегда будет таково, как любовь твоя к нему. У меня много будет сегодня работы, но я начинаю тотчас тобою. Надобно одеваться, бриться, ехать слушать обедню во Вдовий дом: звал Петр Петрович; там будет посвящение нескольких сердобольных вдов. Обедать буду у князя Дмитрия Володимировича, а ввечеру собрание; то есть не выйду из мундира целый день. Но когда же его носить, ежели не 12 декабря!

Константин. С.-Петербург, 13 декабря 1822 года

Вчера утром ездил я во дворец, был у руки у императрицы Марии Федоровны (Елизавета Алексеевна в этот день принимает поздравления только от двора, генерал- и флигель-адъютантов, министров и Сената). Дошла моя очередь, поцеловал руку. «Я очень рада вас видеть и благодарю за все радости, какие вы мне доставляете. Письма моей дочери Марии всегда приходят ко мне за двенадцать дней, так что я даже могу заранее рассчитывать, когда получу ответ. И с другими моими корреспонденциями такая же быстрота и точность. Это подлинное совершенство, и мы вам сим обязаны». Поклон да назад. За мною шел Нарышкин Кирилл. Она ему: «Подлинно, г-н Булгаков сделал и продолжает делать чудеса», – продолжала хвалить, я – пятиться назад. Государыня, обернувшись ко мне: «Не хотите слушать, как мы плохо о вас говорим?» Вечером на балу, потанцевав несколько польских, сел я с Рибопьером, Новосильцевым, ее секретарем, и Васильчиковым играть в вист. Государыня, обходя столы, изволила подойти и к нам. «Боже, я вижу Булгакова! Я исполнена признательности к вам» – и столько наговорила лестного о моей исправности, обязательности, которую все хвалят, о всех пользах, которые я доставляю публике, что я уже начал и краснеть. Во время ужина поел я немного и пошел бродить; тут опять изволила подойти. «Я не вижу вашей жены». – «Государыня, она не смогла иметь чести представиться здесь по причине нездоровья». – «Надобно беречь себя. Зима наступила». – «Я этим особенно доволен, государыня, потому что почта не будет более испытывать таких задержек, коим она подвержена так давно». – «Это ведь не по прибытию почты можно заметить, что дороги дурны. Вы нашли средство все исправить».

Ну уж, брат, не заслужить мне никогда столько милостей. Тебе ими хвастаю, потому что точно похвалы эти очень для меня лестны, доказывая, что у меня все идет довольно хорошо. Кажется, императрице нет причины делать мне комплименты. Повторяю, что хвастаю; но далее тебя это не должно идти. Бал был прекрасный. Зала, где ужинали, убрана была деревьями восхитительным образом. Дамские туалеты были отличные, а для меня Татищева была лучше всех одета. Отгадай, кто со мной ездил? Тургенев, Ломоносов и… Журавлев. Представь себе Журку в пудре, башмаках и во дворце! Лишнего ничего он не говорил.

Александр. Москва, 14 декабря 1822 года