Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

Спасибо доброму барону Балтазару Балтазаровичу Кампенгаузену: всякий день сидит у меня по часам и говорит дело. Сегодня согласились мы, что, без всякого пристрастия, Россия – земной рай, и подлинно: везде вижу бедность, ропот, разврат в нравах и умах. Славны бубны за горами. В Карлсбад приехала графиня Воронцова, мать Ванишина. Ежели, Бог даст, выздоровею, съезжу ее навестить. Головкин прислал из Швейцарии курьером Обрескова (что делал нам банк в Петербурге) к Меттерниху. В Карлсбаде конгресс все продолжается насчет дел германских. Сами министры иностранных дел, австрийский, прусский, баденский, ганноверский, вюртембергский, туда явились, а от прочих дворов министры. Алопеус [наш посол при прусском дворе] хотел тут роль играть, но Меттерних его оттер, и он, поживши под видом вод, уехал опять в Берлин. Неизвестно, что решено и какие взяты будут меры, только, по обыкновению прусского двора, не кажется, чтобы думали брать сильные меры, а это придаст бодрости противной стороне. Удивительно, как далеко идет ослепление или фанатизм.

Константин. Москва, 18 августа 1819 года

Тургенев пишет, что ему поручено исправлять должность старшего секретаря Оленина, а тому – должность государственного секретаря. Дочь князя Лопухина выходит замуж за князя Лобанова, я полагаю того, что был у Воронцова адъютантом. О государевом путешествии также узнаём из газет. Жаль, что нельзя переслать к тебе «Северной почты»: ты бы увидел, как везде его принимают; да иначе и быть не может: он ангел. У Тормасова я был на сих днях, долго сидел у него с Карнеевым, много он про тебя расспрашивал, но скверное время не допустило нас в саду его погулять.

Константин. Москва, 25 августа 1819 года

Тургенев пишет, что по поводу рождения великой княжны [Марии Николаевны, родившейся 6 августа 1819 года] в Павловском был бал, который давали генерал-адъютанты, граф Кочубей и некоторые другие царскосельские и павловские жители, на котором и он был. Праздник веселый и великолепный; китайская новая ротонда была освещена и убрана прекрасно.

Боголюбов в Петербурге, едет к князю А.Б.Куракину. Более ничего не пишут нового.

Кажется, понемногу начинают съезжаться в Москву: в театре все ложи первого этажа были заняты, и немцы играли очень хорошо. Юсупов много о тебе спрашивал, да и многие другие.

Александр. Франценсбрунне, близ Эгры,

26 августа 1819 года

Я сочинил для Пешмана краткую записку жизни моей и особенно болезней, которым был подвержен с ребячества. Он по этому сообразит наставления свои, как мне впредь себя вести, чтобы быть совершенно здоровым. Я начинаю привыкать к Волкова отсутствию. Лишился я и доброго Реада, адъютанта князя Петра Михайловича Волконского, которого дружбою я нахвалиться не могу, хотя только здесь познакомился с ним. Он беспрестанно был у меня и всячески меня покоил. Принудил взять теплый его халат, узнав, что оного не имею; одним словом, нет попечения, коего бы он не имел обо мне. Теперь вижу я только барона Кампенгаузена, спасибо и ему: всякий день меня навещает, и я провожу часа два в приятном разговоре. Впрочем, хотя я много один, но скучно не бывает; читаю, пишу письма, журнал, поправляю записки славного Метаксы, попеваю себе песенки, и эдак время проходит нечувствительно.

Как скоро силы позволят, поеду во Франкфурт, через Лейпциг: надобно видеть тот город, где все армии Европы сошлись на одной площади и где устроили первую станцию путешествия на Св. Елену. Там или во Франкфурте куплю колясочку, без которой обойтись не могу с тех пор, что разлучен с Волковым. Я все уверен, что найду его в Париже. Он об этом намекал. Ему туда смертельно хочется, а есть причины, кои его удерживают от этой поездки. Я думаю, одна из них – Софья Александровна: он что-то слишком много пестрил к ней бумаги, я думаю, все готовил ее. Да что тут за церемонии? Я в Москве еще сказал, что легко быть может, что заверну с визитом к Шредеру и Ростопчину; но Волков чувствует, что, зная его в Париже, махнут рукою, как о пропащем человеке. (Между нами.) И он мне покаялся, говоря: «Ведь я себя знаю, попадусь туда, так уж не вырвусь, так уж не вырвусь, загуляю!» Как не иметь более власти над собой? Я и моложе, но ручаюсь (особенно после этой болезни), что не позволю себе ничего лишнего или вредного; а виноват, хочется посмотреть на этот чертов город.

Как я доволен своим Ваською, не могу тебе сказать. Вот ты говорил, на что брать человека: у Волкова есть. Я бы пропал! Какой бы наемный мог заменить своего, русского? Он один славно за мною ходит: варит кофей, чай, бульон, сажает в ванную, дает лекарства, одевает, одним словом, все делает. Уж спасибо ему: в России все это ему воздастся.

Константин. Москва, 27 августа 1819 года

Денег получил я 61 тысячу; выплачиваю, кому можно. Удовлетворены уже Муравьев, Федоров, Черемисинов, Дагер, Бартель. Фавст велел непременно оставить для него 5000 рублей. Тотчас после окончания займа мною получен здесь в Опекунском совете указ, чтоб давать за русские по 150 рублей, а за белорусские души по 100 рублей и распространить срок на 12 лет, первые два платить одни проценты, а там десять лет капитал с процентами. Очень мне было досадно, что не подождал еще несколько дней; но уверяют, что можно будет получить остальные или добавочные; это нам будет очень хорошо, ибо сделает тысяч сорок разницы. Рад буду, если успею это сделать. Сперва за белорусского мужика давали 70. Дом банковский заплачен Воспитательным домом; проценты в Опекунский совет за год вперед отданы, за всем сим осталась 61 тысяча – не много! Я надеюсь, однако же, добиться прибавки по новому положению. Ниренбергцы [купцы, имевшие свои лавки в почтамтском здании] чрезвычайно благодарны за платеж; я, однако же, с ними условился, что если не получу прибавки из Опекунского совета, то они мне возвратят четыре тысячи из четырнадцати, которые от меня получили. Не хотел было говорить о делах, но заболтался. Все у меня в порядке, веду род журнала всем моим действиям. Из Кабинета получил квитанцию в 9000 рублей.

Александр. Франценсбрунне, близ Эгры,

28 августа 1819 года

Во франкфуртских газетах всегда есть статьи из России. Я читал там про смерть бедного Козодавлева. Кого-то вам дадут? А мне жаль покойника, по хорошему его к тебе расположению. Тебя, верно, это искреннее огорчило, нежели господина Себо! Овдовела моя Анна Петровна, осиротела наша «Северная почта»! Я очень рад Рибопьеровой ленте: к нему пристанет.

Ходя по парку, нахожу много грибов, славные, осиновые; нагибаюсь, чтобы один сорвать, женщина берет меня за руку и говорит: «Оставьте, он ядовитый!» Экие дураки! Я никак не мог ей растолковать, что у нас это едят, и это один из лучших сортов. Так прошу не чваниться грибами свирловскими; ты видишь, что у нас осиновые считаются между погаными. Я Керестури послал уже и ответ на его письмо через тебя, а Метаксе напишу на досуге. Уж дает мне работу его марание. Это совершеннейшая галиматья, и порой я подлинно сержусь, что мой труд украсится его знаменитым именем. Уверяю тебя, что он будет очень интересен, несмотря на бесплодность сюжета.