Олег Гриневский - Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Теперь персональным делом Малика занялся председатель Комиссии партийного контроля, с виду благообразный, Н. М. Шверник. Поначалу Малик пробовал выкручиваться: с Сульманом я действительно говорил, но то, что летчик жив, высказывал в предположительном плане. Однако очень скоро, увидев, что его оппонент располагает данными КГБ, сдался и признался: да, был грех, проболтался.

Хрущеву он пишет покаянное письмо, которое может служить своего рода образчиком эпистолярного творчества такого жанра.

« Дорогой Никита Сергеевич. У меня случилось большое несчастье, страшное горе. Допустил громадную ошибку, совершил серьезный проступок перед партией и государством. Заслужил наказание. Любое осуждение и наказание партией восприму как должное и справедливое. Прошу пощады. Прошу принять во внимание мою честную, преданную, самоотверженную работу на благо партии и Родины в течение всей моей жизни. Прошу Вас, как просил бы в минуту великого неутешного горя отца родного, дать мне возможность оправдать высокое доверие Партии и лично Ваше, дорогой Никита Сергеевич!

Искренне, глубоко от всего сердца бесконечно рад, что Вы так гениально и до конца разоблачили злейших врагов нашей Родины — американских агрессоров, посягнувших на священные рубежи и воздушное пространство великого Советского Союза. Я. Малик, член партии с 1938 года ».

К этому времени Хрущев уже отошел, видимо, и Громыко уговорил. Решением Президиума ЦК 12 мая Малику вкатили «строгача» и оставили служить в МИДе в прежней должности. Но прежде он должен был пройти унизительный разбор персонального дела по месту работы. Происходило это так.

В высотном здании на Смоленской площади состоялся партактив. Тема его была посвящена, как это было принято в те годы, очередной кампании, на сей раз подъему сельского хозяйства. Поэтому клубный зал, построенный в виде амфитеатра, был наполовину пуст. Народ привычно скучал и, как только была принята резолюция, потянулся было к выходу. Но тут председательствующий Н. К. Тупицын неожиданно дал слово Громыко. Тот зачитал бумагу:

— «Решением Президиума ЦК заместителю министра иностранных дел Я. А. Малику объявлен строгий выговор „за разглашение секретных сведений“». — И от себя добавил:

— Пусть он лично объяснит коммунистам суть своего проступка.

Малик поднялся на сцену. На него жалко было смотреть. Казалось, он хотел вжаться в трибуну, чтобы его совсем не было видно. Лепетал нечто бессвязное, но суть сводилась к тому, что он просил собрание не лишать его доверия, потому что в прошлом никогда не нарушал святости государственной и партийной тайны. Даже тогда, когда за полгода до предстоящей войны с Японией Сталин поставил его в известность об этом, он никому не рассказал. «Простите меня, — закончил он — я больше никогда не буду…»

Для дипломатов, сидящих в зале, это было как удар грома среди ясного неба. Еще бы — такое не увидишь и в века: «персональное дело» заместителя министра, обвинявшегося в разглашении государственной тайны! Кто-то злорадно посмеивался. Но большинство молчало, явно угнетенное этим постыдным зрелищем.

Первые сообщения о разгромной речи Хрущева на Верховном Совете, обгоняя медленное движение солнца, стали поступать в Вашингтон рано утром 5 мая. Но, как нарочно, на это утро была назначена учебная ядерная тревога. Все руководство Америки перебралось на секретный командный пункт в тоннель, пробитый в отрогах Голубого хребта. Поэтому с большим опозданием президент собрал в подземном убежище руководителей госдепа, Минобороны и разведки. Гудпастер зачитал заключительную часть доклада Хрущева. Стояла мертвая тишина. Ее разорвало чье-то восклицание: нужно немедленно отвергнуть все хрущевские обвинения.

Эйзенхауэр не согласился:

— Было сделано заявление НАСА — этого на сегодня достаточно. Нужно помолчать, пока мы не узнаем, что намерен предпринять Хрущев.

Однако все высказались за то, чтобы сделать еще одно заявление: молчание может быть воспринято как признание вины. Президент нехотя согласился и попросил госсекретаря Диллона написать проект текста. А чтобы не было разнобоя, поручил госдепу, и только ему, заняться информированием общественности об инциденте с У-2.

Через пятнадцать минут все уселись в вертолеты и полетели обратно в Вашингтон. Там уже началась буря. Журналисты осаждали пресс-секретаря президента Хеггерти, требуя разъяснений, а тот ничего не мог им сказать. Поэтому, как только Эйзенхауэр появился в Вашингтоне, Хеггерти бросился к нему в кабинет. Сказал, что положение очень серьезное, и умолял его выступить перед прессой. Но президент отказался.

Пресс-секретарю пришлось сообщить журналистам, что ведется тщательное расследование, а результаты будут опубликованы Управлением по аэронавтике и государственным департаментом. Но такое разъяснение породило еще больше вопросов. Корреспонденты бросились в НАСА и потребовали заявления.

— Какого заявления? — удивленно спросили там.

— Заявление, которое, как сказал нам Джим Хеггерти, вы должны опубликовать.

Но в НАСА ничего не знали ни о каком заявлении. Последовали звонки в Белый дом, и после этого представитель НАСА, вернувшись к корреспондентам, смущенно объяснил, что заявление, которое они просят, будет опубликовано в 1.30 пополудни. Журналисты почувствовали, что запахло жареным.

А в это время в своем кабинете на пятом этаже в госдепартаменте Диллон, прижав плечом телефонную трубку к уху, писал это злосчастное заявление, одновременно обговаривая его содержание с Алленом Даллесом. Времени у них было в обрез. Оба сошлись на том, что чем меньше будет сказано, тем лучше.

Поэтому заявление, которое зачитал пресс-секретарь госдепартамента Уайт, было коротким и, по сути дела, не содержало ничего нового по сравнению с тем, что было объявлено НАСА 3 мая. Очень осторожно признавалась возможность того, что из-за неполадки в аппаратуре снабжения кислородом, которая привела к потере сознания пилота, самолет продолжал автоматический полет на значительное расстояние и случайно нарушил советское воздушное пространство.

Посыпался новый град вопросов. Но Уайт повторил, что все подробности журналисты узнают от НАСА.

В обещанное время в НАСА была проведена пресс-конференция. Однако поднадоевшие объяснения о потере сознания бедным летчиком, совершавшим-де обычный рейс для сбора метеоданных, журналистов явно не удовлетворяли. Из зала требовали подробностей.

— Почему полет проводился вблизи советской границы?

— Ну, — засмущался пресс-секретарь Бонней, — погодные исследования проводятся нами по всему миру.

— Какая аппаратура была на борту самолета?