Олег Гриневский - Тысяча и один день Никиты Сергеевича

«Если некоторые американские генералы, упрекала „Нью-Йорк таймс“, могут послать самолет в Россию, они, должно быть, в состоянии сбросить и водородную бомбу. Американская администрация, отрицая, что дала санкцию на полет, сама оказалась на скамье подсудимых. Как мог Эйзенхауэр допустить, чтобы все это случилось как раз накануне парижского саммита? Все выглядит так, что страну унижают отсутствием здравого смысла в высших правительственных сферах».

Вернувшись из церкви, президент позвонил Гертеру в Вашингтон и сказал, что передумал. Требуется новое заявление. Нужно признать, что это он, президент, на протяжении четырех лет непосредственно давал указания посылать У-2 для сбора информации о военно-промышленном потенциале Советского Союза, чтобы оградить США от внезапного нападения.

Однако и тут президент постарался оставить лазейку, создав впечатление, что ему не были известны «необычные или неортодоксальные методы» получения такой информации. Иными словами, он вроде бы не знал деталей, как проводились эти полеты. В общем, все еще желал невозможного: с одной стороны, дистанцировать себя от злополучного майского полета У-2, а с другой — пресечь все разговоры в печати о том, будто любой американский сержант может начать ядерную войну.

В тот же день вечером на даче у Хрущева в Горках Ленинских собрались гости. Приехали Микоян, Козлов, Суслов, Громыко, Малиновский, Шелепин. Многие — с женами. Разговор крутился вокруг У-2. Из рук в руки передавался подготовленный в МИДе обзор откликов иностранной печати, который начинался с броского заголовка в «Вашингтон пост»: «США пойманы с поличным».

Хрущев ходил как именинник — план его удался. Он был очень доволен, что сумел осрамить США на весь мир.

— Опростоволосились американцы, — говорил он. — Я и не ожидал, что они окажутся столь беспомощными. Думал, что они поведут себя серьезно: или уж с повинной придут, или драться до конца будут. А то что это? Ни то ни се. Как в анекдоте: вроде бы и девица, но и не девица — ребенок есть.

Все смеялись, но Хрущев неожиданно посуровел:

— Плохое заявление сделал Гертер. Он признал, что сбитый самолет был послан со шпионским заданием. Знали об этом американские власти или нет — это все сказки для доверчивых обывателей. Конечно же знали. Не могли не знать.

Для нас главное другое — американцы пытаются теперь узаконить шпионаж. Раз мы сами не преподносим им свои секреты, то они вроде бы имеют законное право открывать наше небо и там летать. Вот что получается — поймали вора, который взломал замок в чужой квартире, а он говорит: я не виноват, виноват хозяин, поставивший замок. Он заставил меня сломать замок, чтобы забраться в чужую квартиру.

Но это же бандитская философия. Надо будет американцев строго предупредить — мы им не какая-нибудь Гватемала! Сбивать будем тут же. А базы, с которых американцы будут летать, снесем так, что от них ничего не останется. Пусть потом норвеги с турками головы чешут.

Все это происходило за столом, обильно уставленным закусками, фужерами и рюмками, в которые услужливые официанты наливали кому водку, кому коньяк. Вино, как уже говорилось, в почете не было.

— Вот что, — обратился Никита Сергеевич к Шелепину, — надо в парке Горького выставить этот самолет со всеми его шпионскими причиндалами на всенародное обозрение. Послов пригласить и журналистов — пусть они полюбуются.

Все вроде бы хорошо рассчитал Никита Сергеевич — кроме одного: чем больше он обличал американцев в шпионаже, тем сильнее заставлял их публично защищать необходимость проведения разведывательных полетов. Эйзенхауэр не хотел этого, но другого выбора теперь у него не было.

Поэтому нелепое и даже глупое, с точки зрения Хрущева, заявление госдепартамента спутало ему карты. До этого он уверенно вел игру по правилам, которые сам же и установил: Америка должна признать, что совершила полет над территорией Советского Союза с целью шпионажа. Ответственность за него несут милитаристы-военные или разведка. Но президент здесь ни при чем. США приносят извинения. Саммит проходит без особых успехов — ну, может быть, удастся заключить Договор о запрещении испытаний ядерного оружия. Через какое-то время советско-американские отношения, совершив зигзаг напряженности, возвращаются на круги своя — к разрядке и сотрудничеству, начатым в Кэмп-Дэвиде.

Теперь после заявления Гертера дело выглядело по-другому. Да, американцы совершили шпионский полет над советской территорией. Санкцию на него давал неизвестно кто. Но виноват в этом сам же Советский Союз. Оградив себя стеной секретности, он вынуждает США вести шпионаж во спасение «свободного мира».

Такой поворот коренным образом менял игру. Для Хрущева главным теперь было: а что скажет президент. Отмежуется ли он от этого заявления госдепартамента и даст тем самым возможность вернуться к прежнему курсу в советско-американских отношениях? Или согласится с ним, и тогда Хрущеву, как он выразился, ничего не останется как «бить горшки», да так, что Эйзенхауэру белый свет покажется черным.

— Начнем с Германии, — говорил Никита Сергеевич, — а там посмотрим.

Конечно, он не думал тогда о кубинском кризисе. Но вся цепочка событий, начавшихся с апреля 1960 года, логически вела к нему.

Кстати, вопрос этот — знал ли действительно Эйзенхауэр о полете У-2 — задавал не только Хрущев. Им пестрели газеты всего мира.

Весь день в понедельник 9 мая 1960 года в Москве ждали ответа на вопрос: «Кто же все-таки санкционировал полет У-2?» Но Вашингтон молчал. Тогда — это было уже около 8 часов вечера — Никита Сергеевич решил поехать на прием в чехословацкое посольство и там врезать американцам, как он это умел — сплеча. Войдя в зал, переполненный гостями, он с ходу заговорил резко и даже сердито:

— Одно тревожно в заявлении госдепартамента. Оно ставит нам в вину, что мы не позволяем летать, ездить, ходить в Советский Союз тем, кто хочет раскрывать секреты нашей обороны. Поэтому-де американское правительство вынуждено посылать самолеты с разведывательными целями. Это очень опасное объяснение. Оно опасно тем, что не осуждает, а оправдывает подобные полеты и как бы говорит, что и в будущем они будут продолжаться.

Сделав это жесткое заявление, Хрущев отошел в угол. Ему налили полстакана коньяку, он выпил его залпом и стал что-то говорить на ухо бессменному шефу мидовского протокола Ф. Ф. Молочкову.

Гости, образовавшие неровный полукруг, стояли на почтительном расстоянии. В своем углу он походил на загнанного кабана, который свирепо сверкал маленькими глазками. Молочков подвел к нему двух послов. Салману Али из Пакистана Хрущев сказал с угрозой в голосе: