Олег Гриневский - Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Что бы там ни говорили о выдержке и спокойствии Эйзенхауэра в эти дни, но он действительно попал в очень трудное положение и сильно нервничал. Он хотел ослабить международную напряженность, но лишь обострил ее. Он всегда выступал за коллективные усилия и моральные принципы, а столкнулся с ложью и административным хаосом. Все, что было столь присуще ему — осторожность, терпение, организаторские способности, военное умение и даже удача, — исчезло именно в тот момент, когда он более всего нуждался в них.

И все же надежда, что все как-нибудь обойдется, еще не оставляла Эйзенхауэра. Утром за завтраком в Белом доме он сказал конгрессменам-республиканцам, что не откажется от поездки в Советский Союз, если только Хрущев не отменит приглашение. А после заседания кабинета, состоявшегося тем же утром, попросил Гертера и Гейтса «прекратить любую деятельность, которую советская сторона могла бы счесть провокационной». Гудпастер дал аналогичное указание Аллену Даллесу.

Накануне, обсуждая с госсекретарем тактику поведения на встрече в верхах, Эйзенхауэр исходил из того, что инцидент с У-2 можно будет если не уладить, то хотя бы обойти стороной, чтобы он не мешал нормальной работе совещания. Конечно, рассуждал президент, советский премьер, вероятно, попытается направить ход событий в нужное ему русло. Тогда Эйзенхауэру придется выложить на стол неоспоримые доказательства непомерной шпионской деятельности Советского Союза в Америке. Но еще лучше, если Хрущев поднимет вопрос об У-2, просто отшутиться и перейти к другой теме. Или даже так: дать ему возможность порассуждать об этом инциденте сколько захочет, а затем спокойно предложить, чтобы он пришел поговорить приватно, тет-а-тет.

Эйзенхауэр хотел, чтобы Гертер еще до начала переговоров в Париже позвонил Хрущеву и попытался выяснить, к чему будет вести дело советский премьер. Но Гертер отсоветовал: Хрущев непременно воспримет это как признак слабости. Тогда Эйзенхауэр попросил Гертера устроить так, чтобы Хрущев пришел в резиденцию американского посла в Париже после окончания первого дня заседаний.

В Вашингтоне ясно представляли, что Хрущев попытается заработать максимальный пропагандистский успех на инциденте с У-2 и лживых, противоречащих друг другу официальных заявлениях американских представителей. Поэтому многие советники предлагали Эйзенхауэру отказаться от признания своей вины, а свалить все на того же Аллена Даллеса. Это спасет не только лицо президента США, но и предстоящую встречу в верхах.

Однако Эйзенхауэр решительно отверг такой путь. Прежде всего потому, что это неправда и несправедливо по отношению к Даллесу. А во-вторых, если он даже так и поступит, Хрущев может отказаться иметь с ним дело, потому что президент не контролирует поступки своих министров.

Все, кто когда-либо имел отношение к майскому кризису или занимался его изучением, задаются вопросом — ну а если бы Эйзенхауэр все-таки свалил всю вину на Даллеса, Биссела или кого-нибудь еще, не помогло ли бы это разрядить обстановку и вернуть ход истории в русло разрядки? Трудно сказать.

Естественно желание понять, что же заставило Хрущева занять столь жесткую и непримиримую позицию. Неприкрытый шпионаж? Но ведь Советский Союз сам занимался тем же еще похлеще американцев. Отказ Запада уйти из Берлина? Но Хрущев знал об этом уже в марте. Почему же он так взъярился в мае? Боялся, что поездка Эйзенхауэра в Советский Союз вызовет волну симпатий к американцам и их образу жизни? Но в пропаганде и манипуляциях общественным мнением Хрущев любому политику мог дать фору.

Сам Эйзенхауэр полагал, что советский премьер хочет использовать инцидент с У-2, чтобы взорвать НАТО изнутри, отколоть Францию и Англию от США. Но из многочисленных высказываний Хрущева в своем окружении это стремление совсем не прослеживалось.

Хотя каждая из вышеназванных причин могла иметь определенное значение, ни одна из них в отдельности, ни даже все они вместе не играли решающей роли в поступках Хрущева. Главное, — и это верно уловил посол Томпсон, — он столкнулся с сильной внутренней оппозицией его курсу реформ и политике мирного сосуществования. А попросту говоря, святая троица, определявшая советскую жизнь, — партия, военные и КГБ, — строго осадила его в апреле. Соотношение сил в Политбюро изменилось — теперь он уже не был полновластным хозяином в Кремле. Вот и перестроился Хрущев: ему нужно было показать им, что он не идет на поводу у империалистов, а борется с ними.

В Москве тоже ломали голову, что делать со ставшей вдруг никому не нужной встречей в верхах. Малиновский и Козлов предлагали вообще не ехать в Париж. Оставаясь в тени, их поддерживал Суслов.

Но Хрущев предложил другой план.

— Я разделяю ваше возмущение, товарищи, провокационными выходками американцев, — говорил он проникновенно и убедительно своим коллегам на Президиуме, который начал заседать с утра 12 мая. — Но в политике нельзя давать волю чувствам. Если мы не поедем в Париж, весь мир скажет, что встречу в верхах и начавшуюся разрядку сорвал Советский Союз. Мы должны действовать хитрее и с дальним прицелом. В Париж приехать надо, но заседаний не начинать, пока американцы не принесут извинений и не заявят, что больше не будут посылать шпионские самолеты в наши пределы. Вы спрашиваете, пойдут ли они на это? Трудно сказать. Если умные люди, то пойдут. Ведь мы поймали их с поличным — деваться некуда. Знаете, вот встретились на улице два генерала: как определить, кто из них умней? Тот, кто первым скажет «здравствуйте» или честь отдаст.

Но и в этом случае будем жестко вести дело. Положим на стол переговоров нашу принципиальную позицию по германскому вопросу и разоружению. Пойдут американцы на уступки — будет соглашение. Не пойдут, значит, они виноваты. Вместе со шпионажем навесим на них еще и гонку вооружений, и международную напряженность. В обстановке, когда весь мир только и говорит об их позоре с У-2, всякое лыко будет в строку.

Никита Сергеевич любил народные поговорки, применяя их и к месту, и без нужды. Те, кто писали для него речи, лезли прежде всего в словарь Даля и выписывали поговорки, которые можно будет потом вставить в текст.

— В общем, — заключил Хрущев, — наша линия беспроигрышная. Извинятся они или нет, мы все равно на них всех собак навесим. Для этого и в Париж надо ехать.

Нехотя члены Президиума согласились. Тем более что сам Хрущев предложил включить в состав делегации маршала Малиновского. Тогда еще не было принято брать в заграничные вояжи министра обороны, боялись, что это смажет миролюбивый облик Советского Союза. Хрущев был первым, кто сообразил: участие в переговорах министра обороны сделает военных заложниками принятых там решений. А для подозрительных членов Президиума это своего рода поручительство, что не смягчит Хрущев позиций — в случае чего остановит Малиновский разошедшегося не в меру премьера.