Олег Гриневский - Тысяча и один день Никиты Сергеевича

У выхода на маленьком столике лежала непременная книга отзывов посетителей. Десятки людей задерживались здесь и оставляли свои записи. Вот некоторые из них: «Позор Эйзенхауэру», «Смерть империализму!», «Какие вы друзья? Волки в овечьих шкурах!», «Мы, студенты, рады, что американский пират был сбит… Мы верим, что Никита Сергеевич сделает все в Париже, чтобы это не повторилось».

К четырем часам вход в парк был перекрыт. С Крымского моста к нему медленно подъехала «Чайка» в окружении черных «Волг». Это выразить свое возмущение прибыл Хрущев. Строгий и решительный, он шел к павильону, а за ним валила толпа корреспондентов. На этот раз он не улыбался.

Быстро осмотрев выставку, Хрущев взобрался на шаткое плетеное кресло. Он хотел, чтобы его могли видеть все. Тесным кольцом вокруг него расположились охрана и пресс-служба. Кто-то выкрикнул из толпы:

— Будет ли инцидент с У-2 иметь влияние на советское общественное мнение, когда Эйзенхауэр приедет в Москву?

Хрущев насупил брови и криво усмехнулся:

— Не хотел бы я быть в положении, в которое попал господин Эйзенхауэр. В этом отношении ему особенно помог один человек — Гертер. — И потом, неожиданно сорвался на крик: — На своей пресс-конференции Гертер сделал разбойное заявление! Он не только не чувствует вины и стыда за агрессивные действия, но оправдывает их и говорит, что в будущем будет то же самое. Эти агрессивные действия и заявление Гертера — наглость, наглость!

А вопросы били все в ту же точку: не изменилась ли доброжелательная оценка президента Эйзенхауэра, которую Хрущев дал после возвращения из Соединенных Штатов? И хочет ли он, чтобы после всего президент приехал в Советский Союз?

— Что вам на это сказать? — схитрил Хрущев. — Встаньте на мое место. Вы сами видите сейчас, какие возникают трудности. Я говорю вам искренне. Поймите, у нас, русских, советских людей, душа нараспашку — гулять так гулять, бить так бить. Как же я могу сейчас призывать наших людей — выходите и приветствуйте, к нам едет дорогой гость. Люди скажут: ты что, с ума сошел, какой же это дорогой гость, который одобряет посылку самолета со шпионскими целями.

И еще вопрос:

— Будет полет этого самолета предметом обсуждения на совещании в верхах?

Тут Хрущев несколько замялся:

— Он уже является предметом обсуждения во всем мире. Поэтому я сейчас не считаю, что этот вопрос необходимо включать в повестку дня совещания. Я намерен прибыть в Париж четырнадцатого мая, за день, даже за два, до начала совещания, чтобы немного акклиматизироваться. Париж мне понравился, хороший город. Так что мы поедем в Париж! А если совещание не состоится? Ну что же, мы жили без него много лет, проживем еще лет сто.

Своей пресс-конференцией Хрущев был доволен.

«Набросал я им в штаны горячих углей, — говорил он, — пусть теперь покрутятся».

В тот же день утром 11 мая Эйзенхауэр тоже решил провести пресс-конференцию. Он не знал еще о выступлении Хрущева в парке Горького, но тема у них была одна — У-2 и последствия инцидента для предстоящей встречи в верхах.

В отличие от Хрущева Эйзенхауэр не любил давать пресс-конференции. Его неуклюжие обороты речи и незнание, порой, элементарных фактов служили излюбленной темой для острот и пародий. Эйзенхауэр знал это и поэтому избегал общаться с журналистами, а на пресс-конференциях чувствовал себя неуверенно. Нередко он наклонялся к своему пресс-секретарю Хеггерти и шепотом спрашивал совета. Говорил он негромко, с явным техасским акцентом, мягко улыбаясь и вставляя к месту и не к месту жаргонные словечки. Очков он обычно не носил, но пользовался ими при чтении. А в разговоре и на пресс-конференциях и жестикулировал ими.

В общем, ораторское витийство было не его стихией. Однако эта пресс-конференция прошла гладко.

— Доброе утро, — сказал Эйзенхауэр своим мягким голосом. — Садитесь, пожалуйста. Я набросал некоторые заметки, пользуясь которыми хотел бы поговорить с вами об этом инциденте с У-2.

Он надел очки и стал читать:

— «Никто не хочет нового Перл-Харбора. Поэтому мы должны знать о военных силах и военных приготовлениях по всему миру. Это неприятно, но жизненно необходимо. Нас не должно отвлекать от насущных проблем сегодняшнего дня то, что является инцидентом или симптомом нынешней международной ситуации. Насущные проблемы это те, над которыми мы будем работать на саммите: разоружение, поиск решений, затрагивающих Германию и Берлин, а также весь комплекс отношений Восток — Запад».

Итак, позиции, непримиримые в своих крайностях, были изложены. В них не было ни совпадающих моментов, ни малейшего намека на возможность компромисса. Президент Эйзенхауэр, который в беседах со своими сотрудниками не раз высказывал опасения, что полеты У-2 могут рассматриваться как провокация или почти как военные действия, теперь заявил публично, что США не проводят ничего такого, что могло бы быть названо провокацией.

В обеих столицах эксперты напряженно гадали, что на самом деле значат эти заявления? Где здесь завышены ставки? В чем противная сторона может уступить и на чем она будет стоять до конца? 12 мая стало днем тяжелых раздумий. И было над чем. В этот день Эйзенхауэру представили две в корне расходящиеся оценки выступления Хрущева в парке Горького.

Первое, подготовленное управлением оценки текущей информации ЦРУ, рисовало картину в оптимистическом свете. Учитывая «глубокую личную приверженность» Хрущева встрече на высшем уровне, писали аналитики из разведки, а также его заинтересованность в политике мирного сосуществования, по всей видимости, данное выступление не ставило цель заставить президента отказаться от участия во встрече в верхах и от поездки в Советский Союз. «Хотя Хрущев, конечно, хочет получить максимальную политическую выгоду, он, однако, не намерен захлопнуть все двери или отказаться в последнюю минуту от проводимой долгое время кампании по организации встречи руководителей западных стран, для которой, по его мнению, созрели весьма благоприятные условия».

Леллуин Томпсон прислал телеграмму из Москвы, в которой утверждалось прямо противоположное. Посол был убежден, что замечания, высказанные Хрущевым в парке Горького, «были еще одним свидетельством того, что „холодная война“ началась вновь. Я почти не сомневаюсь, что Хрущев надеется на отмену президентом своей поездки… Все признаки свидетельствуют о намерении Хрущева попытаться извлечь максимальную пропагандистскую выгоду из встречи в верхах, а не о его стремлении действительно провести серьезные переговоры».

Гудпастер принес это послание в Овальный кабинет днем. Президент прочитал его, надел шипованные ботинки и примерно с час играл в гольф на южной лужайке. По свидетельству Анны Уитмен, он вернулся «взвинченным, напряженным и сказал, что у него подскочило давление».