Олег Гриневский - Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Макмиллан реагировал на это в лучшей своей манере. Он просто молчал, когда Хрущев говорил, не спрашивая перевода реплик, а потом продолжал свою речь. Но многие делегаты, не оставаясь в долгу, также резко отвечали Хрущеву и кричали на него с места.

Обстановка накалилась до того, что лидеры пяти ведущих неприсоединившихся стран Нкрума, Неру, Тито, Насер и Сукарно внесли резолюцию, призывающую к встрече Хрущева и Эйзенхауэра с тем, чтобы поискать выход из создавшегося тупика.

Американцев эта резолюция ставила в дурацкое положение. Они правильно считали, что возможности договориться с Хрущевым нет. Поэтому если такая встреча состоится, то пропагандистские очки будет набирать Хрущев, выступая как авторитетный представитель коммунистического блока — ведь у сателлитов мнения не спрашивают. Эйзенхауэр же на такой встрече сможет говорить только от имени США, потому что остальной западный мир не давал ему полномочий выступать от его лица.

Однако новая встреча глав СССР и США не входила и в планы Хрущева. С Эйзенхауэром он не хотел иметь дела и уже брал курс на встречу с будущим президентом США.

Поэтому стараниями с обеих сторон резолюция нейтралов не прошла. США голосовали против, а Советский Союз воздержался.

Пиком разгоревшихся страстей на этой, пожалуй, самой горячей сессии в истории ООН явилась знаменитая история с ботинком. Начало ей положило обсуждение венгерского вопроса, который со времен советского вторжения в Венгрию в 1956 году регулярно вносился в повестку дня сессии Генеральной Ассамблеи ООН.

Утром во время завтрака в советском представительстве Зорин, рассказывая о программе предстоящего дня, сказал, что Хрущева предупредят, когда в знак протеста надо будет встать и покинуть зал. Никита Сергеевич удивился:

— Покинуть зал, когда черт те кто будет поносить наших друзей, да еще отказаться от права на обструкцию?

И стал не без юмора рассказывать, как Бадаев, член большевистской фракции в царской думе, специально учился у петербургских мальчишек свистеть. В думе все большевики освистывали неугодных им ораторов, да так, что их речи было невозможно слушать.

И вот председательствовавший объявил о рассмотрении венгерского вопроса. Советская делегация не покинула зал. Разнесся шепот удивления: «Советские не ушли». Тут-то и началось. Хрущев, пользуясь процедурными правилами и регламентом, вносил запросы, требовал разъяснений, уточнений, настаивал, чтобы ораторы предъявили мандаты членов делегаций.

Потом он выступил с речью, посвященной восстановлению законных прав КНР в ООН. Это было дежурное выступление, но Хрущев «завелся». Трудно сказать почему, но он недолюбливал испанского министра иностранных дел Фернандо Кастиелло. Впрочем, лучше послушать самого Никиту Сергеевича, который рассказал об этом так: «Перед нами сидела — такая уж выпала доля — испанская делегация. Я помню, что глава этой делегации был уже немолодой человек с приличной лысиной, седой, худой, лицо сморщенное, нос вытянутый и лицо вытянутое. Лицо не плоское, а вытянутое вперед… А когда мы уезжали в Нью-Йорк, ко мне подошла Долорес Ибаррури, [1] Долорес Ибаррури — генеральный секретарь ЦК Коммунистической партии Испании. или, может быть, мы встретились на приеме — сейчас не помню. Она обратилась ко мне с просьбой: „Хорошо было бы, если бы вы выбрали какой-то момент и в реплике или в речи заклеймили позором франкистский режим в Испании“».

В общем, «мерзкий облик» испанского представителя и просьба испанских друзей соединились в голове Хрущева воедино, и он неожиданно для самого себя взорвался — оторвался от текста речи о восстановлении прав КНР в ООН и обрушился на генерала Франко. Он размахивал кулаками и бессвязно кричал, что в Испании воцарилась кровавая диктатура, что там рубят головы лучшим сынам испанского народа.

Председатель Боланд прервал его и призвал воздержаться от личных нападок на главу государства. Но это только раззадорило Хрущева. И он продолжал ругать на чем свет стоит Франко и его фашистский режим.

После этого, естественно, выступил испанский министр иностранных дел, который в сдержанных тонах ответил Хрущеву. Но советский премьер продолжал неистовствовать. То ли это действительно был неконтролируемый гнев, то ли актер, всегда сидевший в нем, переиграл, только он вскочил с места и начал выкрикивать ругательства в адрес испанского министра. Потом сел и начал азартно колотить по столу кулаком. Все члены советской делегации также стучали по столу. Их поддержали и некоторые делегации соцстран. Как на грех, с руки Хрущева соскочили часы. Он начал искать их под столом, живот мешал ему, он чертыхался, и тут рука его наткнулась на ботинок. Он был без шнурков, на растяжках, сшитый в родном совминовском ателье, и надевался на ногу, как галоша. Хрущев быстро скинул его, схватил и азартно начал стучать по столу.

Зал на мгновение оцепенел. Такого еще не случалось в ООН и вряд ли когда-нибудь еще случится. Громыко сидел рядом с окаменевшим лицом, с поджатыми по-старушечьи губами и методично стучал ребром ладони. Его оцепеневший взгляд был направлен куда-то вперед, вверх. Он старался сделать вид, что не замечает ботинка.

Зал наконец очнулся и разразился гулом возмущения. Испанский министр в это время закончил речь и направлялся к своему месту. Хрущев вскочил и, угрожающе размахивая кулаками, стремительно бросился к маленькому и щуплому Кастиелло. Испанец остановился, поднял кулачки и встал в позу боксера. Сцена была уморительная. Но зал не смеялся, глядя, как ооновская служба безопасности бросилась их разнимать.

В сообщении ТАСС об этом эпизоде, естественно, не было сказано и полслова. В советской печати сцена с башмаком сначала сконфуженно замалчивалась, а потом преподносилась как мастерский ход дипломатии нового типа — вот-де как нужно проводить в жизнь «классовый подход» и выражать презрение к «марионеткам американского империализма»…

Ну а на Западе открыто издевались над «башмачной дипломатией» Хрущева. Она лучше любого гневного разоблачения действовала против ее автора.

В Политическом комитете, когда Зорин стал уж слишком напирать на необходимость быстрейшего осуществления всеобщего разоружения, английский делегат Ормсби-Гор сказал:

— А почему бы нам не испробовать более радикальный путь: запретить все оружие, размер которого превышает башмак советского премьера.

Эта ирония, хотя и убийственная, едва ли могла остудить атмосферу горячей сессии. Раздраженный Эйзенхауэр сказал по телефону Гертеру, что собирается назвать Хрущева «убийцей Венгрии». По его мнению, советский премьер «пытается сеять хаос и смятение в мире, чтобы выяснить, какие страны поддаются его натиску, и собирается ловить рыбку в мутной воде». Вконец раздосадованный он заявил: