Олег Гриневский - Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Теперь дело стало за военными. Правка у них была небольшая. Наконец 5 августа — месяц спустя после первого хрущевского импульса — в ЦК ушла Записка за подписью Громыко, заместителя министра среднего машиностроения Чурина и заместителя министра обороны Гречко.

Что задержало ее? Ведь указание шло от самого Хрущева. Прошел слух, что некоторые ученые все же обратились в ЦК с просьбой не возобновлять испытаний. Но В. С. Емельянов, председатель Комитета по использованию ядерной энергии, просто пожал плечами:

— Ходил Юлий Борисович Харитон к Брежневу. Говорил что-то несвязное. Но ведь Брежнев таких вопросов не решает, да и не может решить. Просто мы со Средмашем готовили под это Постановление ЦК развернутое Постановление Совмина, кому что делать конкретно. А вы не волнуйтесь, изделия на полигоне у нас уже готовы к испытаниям. Мы времени не теряли и начали работу сразу же после возвращения Никиты Сергеевича из Нью-Йорка, еще в прошлом году.

— А он знал об это?

— Конечно знал. Малиновский и Славский ему еще тогда докладывали.

— А Громыко знал?

— Вот это мне неизвестно.

Злополучная «бумага» легла на стол Хрущеву, помощники, видимо, ждали ее, а потому не отложили, не поставили в очередь, а сразу доложили. Никита Сергеевич сидел у себя в кремлевском кабинете, развалясь в кресле, а помощники читали ему вслух творение трех министров. Текст ему явно не понравился, и он сразу же стал делать замечания. И, как обычно, все более распалялся:

— А вообще, все по-семинарски написано, неудачно. Это язык бурсы. Мы не ноту для канцелярских крыс пишем, а обращение к народам мира.

И стал заново диктовать весь текст. Получилась огромная задиктовка на девятнадцати страницах. Новых мыслей там не появилось, а вот ругательств и колкостей добавилось изрядно.

Пришлось все начинать сызнова. Опять в 1001-й комнате сели переводить задиктовку на нормальный человеческий язык. Потом она попала к заведующему отделом К. В. Новикову, от него — к Громыко, от Громыко — к Славскому и Малиновскому.

Только 16 августа Андрей Андреевич направил в ЦК следующую Записку: «ЦК КПСС. В соответствии с поручением МИД СССР представляет проект Заявления Советского правительства по вопросу об испытаниях ядерного оружия. Заявление подготовлено на основании текста задиктовки Н. С. Хрущева. А. Громыко».

Но и новый проект Заявления вызвал замечания Хрущева. Поэтому 19 августа Громыко представил в ЦК еще один, на этот раз уже окончательный текст. Он был принят Президиумом без обсуждения 23 августа 1961 года. В нем содержался новый пункт: «Опубликовать в печати за 1–2 дня перед проведением испытаний».

Заявление Советского правительства было опубликовано 31 августа 1961 года.

А что американцы? Кеннеди пришел к выводу, что проблема запрещения ядерных испытаний более других созрела для решения. Поэтому и выдвигал ее на первый план для переговоров с Хрущевым, хотя Москва четко обозначила свои приоритеты — германский мирный договор и Западный Берлин.

В результате объединенная группа начальников штабов предложила начать испытания, если в ближайшие шестьдесят дней на переговорах в Женеве не будет достигнут прогресс. В пользу возобновления испытаний выступили влиятельные силы в конгрессе, да и в общественном мнении произошел определенный поворот в пользу ужесточения политики в отношении СССР.

Тем не менее Кеннеди довольно ловко противостоял этому давлению, хотя на венской встрече ему так и не удалось склонить Хрущева к заключению соглашения. Чтобы успокоить своих критиков, Кеннеди образовал специальную рабочую группу из одиннадцати ведущих американских ученых во главе с В. Пановски для того, чтобы заново рассмотреть технические вопросы, относящиеся к обнаружению подземных взрывов. Они должны были ответить на такой каверзный вопрос — может ли Советский Союз, пользуясь мораторием, тайно проводить ядерные испытания?

Группа завершила свою работу только к началу августа. Разумеется, за это время никаких решений относительно возобновления испытаний ядерного оружия не принималось. Равно как и не проводилось какой-либо подготовки к их проведению.

Между тем ученые так и не смогли четко ответить на поставленные вопросы. Существовала все та же фатальная неопределенность — теоретически, считали они. Советский Союз может тайно проводить ядерные взрывы во время моратория. Но вот проводил он их или нет, они сказать не могли.

Это было в середине августа 1961 года. До возобновления испытаний Советским Союзом оставалось две недели. Но в Вашингтоне, очевидно, даже не подозревали об этом, хотя специальный помощник президента США по вопросам разоружения Маклой сигнализировал из Москвы в конце июля, что Хрущев сказал ему в Пицунде о том, что ученые и военные требуют от него провести испытания 100-мегатонной бомбы… В Вашингтоне этому сообщению не придали особого значения, считая, что Хрущев опять блефует.

Первый взрыв не заставил себя ждать. 1 сентября небо над Семипалатинским полигоном прорезал неземной, ослепительно яркий свет. Это была взорвана боеголовка для новой межконтинентальной ракеты Янгеля Р-16. Через несколько секунд гигантский огненный шар стал медленно подниматься над пустыней, меняя цвет и сплющиваясь под воздействием отраженной от земли ударной волны. Как гигантская воронка, он начал всасывать в себя воздух и землю, превращаясь в хорошо известный зловещий гриб.

На обозрение этого чудовищного зрелища ушло примерно сорок секунд. Потом все, кто наблюдал за взрывом, бросились в окоп, чтобы укрыться от приближающейся мощной взрывной волны.

Это было только началом. С сентября по декабрь 1961 года в Советском Союзе было взорвано атомных и водородных бомб больше, чем за все предыдущие годы. Гвоздем программы стал обещанный Хрущевым подарок: взрыв 50-мегатонной бомбы — самой мощной из когда-либо произведенных человеком.

Собирали ее в Арзамасе-16 в специальном помещении, прямо на железнодорожной платформе. Была эта бомба размером с троллейбус, огромная и неуклюжая. Когда работа над ней закончилась, стены помещения разобрали и поезд повез ее на аэродром.

Каких только прозвищ ей не давали. А арзамасские острословы окрестили ее «Кузькиной матерью». Очевидно, из особой привязанности Хрущева к этому живописному обороту речи, который он неоднократно применял в своих выступлениях и частных беседах.

Широко была известна история, когда он ошарашил этим словосочетанием вице-президента Никсона во время приезда того в Москву на открытие американской выставки. Хрущев обвинил Никсона в том, что тот привез выставку-показуху в надежде, что советские люди будут охать и ахать над всем этим «хламом». Разгорелся спор, чья страна сильнее.