Олег Гриневский - Тысяча и один день Никиты Сергеевича

— На угрозу мы ответим угрозой, — кричал Никита Сергеевич. — В нашем распоряжении есть средства, которые будут иметь для вас тяжкие последствия.

— У нас тоже имеются такие средства, — парировал Никсон.

— А наши лучше, — не унимался Хрущев. — Да! Да! Да! Мы вам еще покажем кузькину мать!

На этой последней фразе Александр Акаловский, переводчик Никсона, блестяще владевший русским языком, споткнулся: «кузькина мать»? На ум никакого английского аналога не приходило, а времени на раздумья у него не было ни секунды — оба, Никсон и Хрущев, смотрели на него в упор, начиная терять терпение. И тогда Акаловский, не найдя ничего лучшего, перевел эту фразу дословно. В английском переводе это прозвучало так: «Мы вам еще покажем мать Кузьмы!»

Американцы были ошарашены: что это? Новое оружие, еще более грозное, чем ракетно-ядерное?

Александр Акаловский долго убеждал вице-президента, что речь шла вовсе не об оружии, что это специфическое русское выражение, попросту говоря — идиома, которую никак нельзя перевести на английский язык.

Эта анекдотическая история стала широко известна, и над ней немало потешались во всем мире.

А еще эту бомбу-монстра именовали «политической», потому что с военной точки зрения она была бессмысленна, ведь межконтинентальной ракеты, которая смогла бы поднять ее в воздух, у Советского Союза в те годы еще не было. И выходит — рвали ее просто так, чтобы попугать белый свет.

Огромный Ту-95 ждал свою ношу в дальнем углу северного сектора аэродрома. И самолет этот тоже был необычный, специальный. Не только корпус его, но и лопасти винтов были выкрашены ослепительно белой краской — для отражения светового излучения при взрыве. «Ну прямо невеста под фатой!» — шутили ученые.

Но даже в его огромное чрево атомное чудище не влезло. Бомбу прикрепили к корпусу самолета буквально «за уши». Теперь «невеста» была готова к вылету — она должна пересечь Баренцево море, взять курс на полигон Новая Земля и сбросить бомбу над ним. Рядом готовился к вылету другой белоснежный красавец, превращенный в исследовательскую лабораторию.

«Свадьба» произошла 30 октября 1961 года. Новую Землю потом трясло еще трое суток. А самолет, несмотря на специальную белую окраску, сильно обгорел. Досталось и экипажу, хотя все летчики остались живы и получили награды.

Когда подсчитали, оказалось, что мощность взрыва равнялась 57 мегатоннам. Однако американский физик Ганс Бете, проанализировав продукты распада, пришел к выводу, что, если бы расщепляющийся материал был помешен в свинцовый или урановый контейнер, мощность взрыва достигла бы 100 мегатонн.

На следующий день, закрывая XXII съезд КПСС, Никита Сергеевич произнес свои знаменитые слова:

— Наши цели ясны. Задачи определены. За работу, товарищи! За победу коммунизма!

Все, что было потом, — хорошо известно. Кубинский или, как его чаще у нас называют, Карибский кризис. Руки — на ядерных кнопках. Москва и Вашингтон, застывшие от ужаса. Мир на самом краю бездны ядерного уничтожения.

Потом — стремительный бросок назад от этой бездны. И — вперед, навстречу друг другу. Лихорадочная установка линии «горячей связи» между Кремлем и Белым домом. Заключение договора о запрещении ядерных испытаний. Переговоры о нераспространении оружия массового уничтожения…

Большего сделать тогда не успели. Кеннеди был убит выстрелом в Далласе, а вскоре и Хрущев отстранен от власти и отправлен на пенсию.

Россия почти на двадцать лет погрузилась в топкое болото застоя.

… Много лет спустя мы бродили по лесу вдоль бесчисленных озер в окрестностях Стокгольма с профессором Корнельского университета Недом Лебоу и обсуждали события того далекого времени. Много загадок таит оно. Алогичен весь ход противоречивой истории тех лет.

— А что, если, — предположил Нед Лебоу, — Кеннеди и Хрущев на самом деле сговорились в Вене тайно от всех, даже от своих самых близких советников? Ведь есть же у вас в советском посольстве в Вене какой-нибудь двор?

— Есть, — ответил я, вспоминая маленький дворик, прилегающий к узорчатой православной церкви на Резнер-штрассе.

— Ну вот, пошли они погулять по этому дворику вдвоем и стали жаловаться друг другу, мол, жизни нет от военно-промышленного комплекса. Мы бы рады договориться о разоружении, но не позволяют военные, ни ваши, ни наши. Как бы их обуздать? И договорились. Давай устроим кризис, да такой, чтобы весь мир ахнул от ужаса и заткнул военным глотки. Ты, Никита, размещаешь вроде бы тайно от меня ракеты на Кубе. Я узнаю об этом и объявляю, что готов нанести по ним удар. Ты отвечаешь готовностью начать ядерную войну. Но оба мы знаем, что это лишь розыгрыш. Мы доводим дело до критической точки, понимая, что ни ты, ни я не перейдем через грань, за которой уже настоящая война. Весь мир в ужасе. Народы рыдают. Но мы в последнюю минуту находим разумный выход: ты убираешь ракеты с Кубы, а я — из Турции. Все ликуют, военным заткнули рот, и мы начинаем вместе возводить основание для наших новых отношений. Без угроз и без оружия. — И помолчав недолго, наблюдая за пролетавшими над озером лебедями, добавил: — Не правда ли, вот теперь концы с концами сходятся?

Я согласился с Недом, и мы дружно рассмеялись. Красивая получилась история. Чем не сюжет для фантастического детективного романа?

Хотя по логике здравого смысла это было бы, пожалуй, лучшим из всех возможных вариантов. Ибо от него выиграли бы все, и на Востоке, и на Западе.

… Убежден, что сам Хрущев на своей подмосковной даче не раз прокручивал в мыслях перипетии тех лет. Вспоминал тот злополучный день 7 апреля 1960 года, когда в Ореховой комнате Кремля поддался нажиму своих горе-соратников и отказался от политики разрядки.

Мог ли он тогда поступить иначе и пойти им наперекор, настоять на продолжении курса Кэмп-Дэвида, которому искренне был в тот момент привержен? Пожалуй, нет. Он позволил им себя убедить, потому что сам не был окончательно убежден в своей правоте. Марксизм, который он изучал не по Марксу, а по Сталину, прочно укоренился в его подкорке, и внутренний голос ему постоянно твердил, что империалистам верить нельзя, это волки, которые время от времени облачаются в овечью шкуру.

В своей двойственной политике Хрущев постоянно оглядывался назад, его постоянно мучили сомнения, а верно ли он сделал, открыв в стране эпоху «оттепели», как назвал ее Илья Эренбург? Не задушит ли джинн, выпущенный из бутылки, само социалистическое общество? «Мы были напуганы, — читаем в его воспоминаниях, — действительно напуганы. Мы боялись, что оттепель вызовет наводнение, которое не будем в состоянии контролировать и которое смоет, затопит нас… Оно выйдет из русла берегов советской реки и образует приливную волну, которая смоет все барьеры и подпорные стены нашего общества».