Франческо Пастура - Беллини

Монталлегри, однако, не скрыл от супругов Леви некоторые свои сомнения после осмотра Беллини. Ему самому он не стал говорить ничего, чтобы не тревожить напрасно, а хозяевам дома счел своим долгом признаться, что симптомы болезни, какие он нашел у их гостя, вполне могли свидетельствовать о холере. Необходимо внимательно понаблюдать за больным, но на расстоянии, и, пока не подтвердится диагноз, из предосторожности никого не пускать к нему.

Предположение Монталлегри было более чем оправдано реальностью. Известно, что еще в январе 1835 года холера появилась в Марселе, затем постепенно распространилась на юге Франции и летом перебросилась в Лигурию и Пьемонт. Может, заболевание Беллини — первый случай холеры в Париже? Нужно быть настороже, но не выдавать свои подозрения. Ни больному, не тем более друзьям. Беллини не был рядовым пациентом, чтобы объявить о нем как о «случае» холеры и отправить умирать в лазарет. Изоляция его и так оказалась почти полной на этой пустынной вилле в глухом месте. Достаточно было не впускать сюда никого и держаться от больного как можно дальше. А самое главное — абсолютная тайна.

Вернувшись в Париж, Монталлегри сообщил о состоянии Беллини в обтекаемых словах и не вызвал беспокойства у друзей. Возможно, только княгине ди Бельджойозо он сказал о своих подозрениях, и она, сохраняя секрет, попросила лишь докладывать ей о состоянии маэстро после каждого визита к нему.

Так или иначе известие о болезни Беллини распространилось среди знакомых. Услышал об этом и барон Аугусто д’Акуино, молодой дипломат из неаполитанского посольства, племянник маэстро Карафа и большой друг Винченцо. Неподалеку от Пюто жила его родственница, и он, навестив как-то ее, решил заглянуть и к Беллини.

Он нашел его в постели. Все еще больной, маэстро был в хорошем настроении, рассказал ему о своем недомогании, отметил, что чувствует себя лучше и, как только встанет с постели, не замедлит вернуться к друзьям, которые уже начали съезжаться в Париж.

Никаких оснований для тревоги, следовательно, не было, если сам больной отмечал улучшение и надеялся скоро поправиться. Однако барона д’Акуино крайне удивило появление в комнате музыканта госпожи Леви, которая резко упрекнула Беллини, что он позволил постороннему войти к нему, нарушив запрет врача, приказавшего отдыхать в одиночестве.

Этот упрек, столь грубый и незаслуженный, д’Акуино принял на свой счет и поспешил распрощаться с Беллини. Но случившееся запало ему в память, и, приехав в Париж, он в тот же вечер рассказал обо всем дяде Карафа и друзьям. Это было 11 сентября.

После визита д’Акуино о строгой изоляции больного стал заботиться садовник Жозеф Юбер, тридцати семи лет, который встал подобно часовому возле ограды виллы и никого больше не впускал в дом. На следующий день, 12 сентября, барон д’Акуино, очевидно, больше заинтригованный приемом, какой ему оказали накануне, нежели из желания узнать, как себя чувствует Беллини, — снова приехал в Пюто и постучался у ворот виллы Леви. Однако дверь не открылась, и садовник крикнул из-за ограды, что больной не может никого принять. Наверное, д’Акуино подумал, что садовник усердно выполняет чей-то строгий приказ, но так или иначе ему пришлось вернуться ни с чем.

Как раз в эти дни в Париж приехал Меркаданте, который заключил контракт с Итальянским театром на новую оперу. Узнав о болезни Беллини, он выразил желание навестить его, и д’Акуино решил воспользоваться удобным случаем снова отправиться в Пюто вместе с Меркаданте. Он думал преодолеть сопротивление садовника, объяснив ему, что Меркаданте, близкий родственник больного, приехал из Неаполя с очень важными новостями для Беллини. Но и эта попытка провалилась перед непреклонностью Юбера, более стойкого, чем любой grognard [94].

Тут уже друзья не на шутку забеспокоились. Хотя врач, лечивший Беллини и навещавший его каждый день, уверял, что речь идет о болезни, которая развивается нормально, однако они так и не знали точно, о какой же конкретной болезни он говорит, почему нужно держать больного в такой строгой изоляции. Совершенно необходимо было увидеть Беллини своими собственными глазами. И тогда друзья придумали хитрый план.

Карафа, Меркаданте и д’Акуино — все трое неаполитанцы — решили устроить небольшой спектакль. Поскольку садовник уже знал в лицо д’Акуино и Меркаданте, почему бы не воспользоваться тем, что сторож еще незнаком с Карафа? А так как запрет навещать больного распространялся только на его друзей, почему бы не использовать солидную внешность старого маэстро, сменив его профессию музыканта на лекаря. Более того, пусть он станет придворным врачом, которого специально прислал королевский дом, чтобы узнать состояние здоровья маэстро Беллини, кавалера ордена Почетного легиона.

Трюк удался полностью. Ворота виллы Леви распахнулись перед невысоким коренастым господином в темном сюртуке, с лицом, обрамленным седыми бакенбардами, которые придавали ему поразительно докторский вид. При его появлении даже невозмутимый страж вынужден был согнуться пополам. Очевидно, в момент приезда Карафа на вилле никого не было — ни доктора Монталлегри, ни тем более супругов Леви, иначе обман легко было бы разоблачить. Монталлегри сразу же понял бы, что Карафа не врач, а хозяева дома узнали бы композитора и профессора консерватории, широко известного в парижских салонах.

Карафа застал Беллини в постели. В каком состоянии — мы не имеем представления, как не знаем ничего и о разговоре двух музыкантов. Однако можно считать, что Карафа вышел от больного без тревоги, прежде всего из-за спокойного поведения Беллини, по-прежнему исполненного надежды на скорое выздоровление и, самое главное, ничего не знавшего об ограничениях, которые установил лечащий врач.

Однако, если Карафа, вернувшись вечером 14 сентября в Париж, не высказал серьезных опасений о здоровье Беллини, то Монталлегри, напротив, был крайне обеспокоен. Начиная со следующего дня он стал отправлять директору Итальянского театра Карло Северини записки — нечто вроде маленького бюллетеня, сообщая о состоянии больного и течении болезни.

С 15 по 20 сентября, то есть после десяти дней постельного режима, доктор Монталлегри «все еще не находил ощутимого улучшения» у Беллини и добавлял: «Его состояние по-прежнему внушает опасения», но при этом он уже начал замечать некоторые признаки «благотворного кризиса», который, несомненно, вызван назначенными больному слабительными.

В наши дни, когда медицинская наука с помощью многочисленных лекарств способна в несколько дней снять самые опасные проявления гастрита, никто не может без улыбки читать о том, что прежде эту болезнь лечили слабительным. Однако это было так. Лечение в те времена носило эмпирический характер, и слабительное назначали в любом случае, так же, как пиявки и кровопускание. И нет ничего необычного в том, что Беллини — в руках Монталлегри — лечился теми же, всеми признанными способами.