Составитель-Дмитрий Нич - Варлам Шаламов в свидетельствах современников

Дама умолкла, как школьница, не выучившая урока, а потом незаметно ушла.

Да, может быть, сейчас трудно понять, в каком положении мы там были. Каждый из нас прошел свою «Владимирку». Шаламов проходил ее трижды.

И может быть, поэтому природа этого богом забытого края с морозами под пятьдесят градусов, с бесконечными сопками, покрытыми летом вечнозеленым стлаником, а зимой снегом до полутора метров глубиной, с каньонами, перевалами и серпантинами трасс отозвалась в его стихах запахом горькой полыни.

В 1953 году я вместе с семьей переехал в административный центр Колымского края – Магадан. В. Т. к тому времени освободился, и мы как-то случайно встретились на главной улице «столицы Крайнего Севера» – на проспекте Ленина. Шаламов был радостный и воодушевленный, рассказывал о своем освобождении; энергично жестикулировал и говорил, что здесь, в Магадане, почувствовал себя равноправным человеком, тут его никто не знает в лицо, он ходит по улице, как все. Домой ко мне он не зашел, спешил в санитарное управление за направлением на какой-то отдаленный прииск, куда он устраивался в качестве вольнонаемного фельдшера.

После смерти Сталина, двадцатого съезда партии и общей реабилитации Шаламов вернулся к активной литературной деятельности. Мы знали, что еще за несколько лет до Колымы, в 30-е годы, он уже печатался в журналах. Многие годы жизни на Крайнем Севере, его собственное положение там и положение его товарищей дали ему новые, во многом готовые темы для творчества.

Несмотря на редкие встречи в Москве, Шаламов, видимо, помнил нас хорошо. Все свои сборники стихов он присылал с дарственными надписями. На книжке «Огниво» было написано: «Дорогим Галине Александровне и Ивану Степановичу, жителям чудной планеты Колымы. 24 мая 1961 г.». На книге «Дорога и судьба» – «Дорогим Галине Александровне и Ивану Степановичу с глубоким уважением, симпатией и признательностью. Москва, июнь 1964». И так же на всех остальных. Слышали мы, что «Колымские рассказы» выходили на русском языке в Западной Германии, США, Англии. По поводу этих рассказов было опубликовано письмо Шаламова, смысл которого был в том, что он не знает, какими путями попали туда эти рассказы и этим самым на него наводится тень.

Вот пока и все, что мне хотелось записать о Шаламове, почему и как пришлось помещать его в дом для престарелых инвалидов. Он долго боялся такого конца. А интернат называл старым и горьким словом – богадельня. Но, к сожалению, при его физическом состоянии ничего другого придумать было нельзя.

Говорят, его первая жена умерла. Дочь от этого брака не проявляет никакого интереса к судьбе своего отца. Возможно, сам Шаламов с его нелегким характером дал для этого основание.

Во всяком случае, к семидесяти двум годам своей жизни Шаламов оказался одиноким, беспомощным и заброшенным человеком. Но болезни и судьба многих людей этого поколения делают этот возраст более тяжким, чем он мог быть при других обстоятельствах.

Его статьи, рассказы и стихи будут еще переиздаваться, обсуждаться, оцениваться. Но сам он уже больше не сможет принимать участие в творческом литературном процессе, хотя еще и жив.

* Воспоминания И. С. Исаева датированы 2-3 июня 1979 г.

** Речь идет о Л. В. Зайвой. Ср. ее воспоминания в «Общей газете», 1996, № 27.

*** Подробнее об этом эпизоде рассказано в воспоминаниях Г. А. Воронской – журнал «Лад», Вологда, 1994, № 6.

Публикация Т. И. Исаевой.

Опубликовано в Шаламовском сборнике №2, 1997. Сетевая версия на сайте Данте XX века http://www.booksite.ru/fulltext/2sh/ala/mov/5.htm

Иван Степанович Исаев (1907-1990), инженер-плановик, колымский товарищ Шаламова, муж Галины Воронской

«А потом мы познакомились, я думаю, что тоже через эту самую Марину Казимировну [Баранович – прим. составителя], и тогда он стал у нас очень много бывать. Потому что он дарил мне уже вот эти книжки, которые я вам показывала, это уже шестидесятые годы. Потом мы его записывали много на магнитофон. Потом мы очень часто ходили вместе к... этой самой, к Надежде Яковлевне Мандельштам. Это недалеко, это четыре остановки на автобусе, оттуда мы возвращались с ним всегда пешком, он даже немножко там приухаживал там за мной – ну, я еще тогда молодая и ничего собой была [...] А потом они поругались с Надеждой Яковлевной, что-то такое она похвалила, я не знаю.[...] Он принес мне рукописи, ну в смысле на машинке, и сказал: «Вот я вам даю это, а вы ставьте отметки на каждый рассказ по пятибалльной системе». Я думаю: ну уж нет, Варлам Тихонович, этого не будет. Читать я буду. И он мне дал. И честно говоря, не без моего участия, они туда, фьють... через барьер попали. Что делать.. Ну я считаю, что это хорошо».

Из воспоминаний Натальи Кинд о Шаламове, видеозапись

http://www.youtube.com/watch?v=b9-IPXIOll4

Наталья Владимировна Кинд (1917-1992), геолог, участница диссидентского движения, подруга Натальи Ивановны Столяровой и Надежды Мандельштам

– Кого еще из известных людей за 21 год работы на кладбище Вы предали земле?

– На Новодевичьем хоронил Микояна, Хрущева, Фурцеву, Любовь Орлову, Шукшина. На Кунцевском

– Маленкова, Лысенко, Визбора. Хорошо помню похороны Варлама Шаламова и Надежды Яковлевны Мандельштам. Народу на них было немного. Зато присутствовали сотрудники Комитета. Даже здесь не оставляли опальных людей в покое.

Из статьи «Кремлевский землекоп» в альманахе «Курносая», №21, сетевая версия на сайте альманаха

http://www.kulichki.com/death/koi/memento_mori21.htm

Георгий Никитович Коваленко (1947-2003), могильщик, заведующий столичными кладбищами

«Одно время [видимо, после 1967, когда Красухин начал работать в «Литературной газете» – прим. составителя] я был близок с Варламом Тихоновичем Шаламовым. Мы вместе гуляли по городу, он приходил ко мне домой или в «Литературную газету». Варлам Тихонович Солженицына не любил. Не признавал даже его первой, поразившей всех вещи – повести «Один день Ивана Денисовича».

– Что он знает о лагере? – отмахивался Шаламов на моё недоумение. – Где он сидел? В шарашке? Лично он этого не пережил. Потому и вышла вещь подсахаренной.

Я удивлялся: «Что же в ней сладкого?» «А что горького? – парировал Варлам Тихонович. – В лагере не до интеллигентных разговоров о фильме Эйзенштейна. Лагерь не шарашка. Там одно только занимает, как бы тебе сегодня не сдохнуть!»

Шаламов знал, о чём говорил. На допросах ему вывернули руки, порвали сухожилия, отчего ему трудно было попадать рукою в рукав. Чекисты били его по ушам, повредив барабанные перепонки, – он стал плохо слышать. Отплатил он им за это сторицей. Его «Колымские рассказы» – натуральные физиологические очерки о ГУЛАГе – воспроизводят такой кошмарный звериный быт, который недурно бы дать ощутить тем, кого зовут назад в советское прошлое. «Это наша история», – объясняют энтузиасты такого возврата. Что ж, пусть подталкиваемые ими люди, особенно молодёжь, почувствуют на примере непридуманной прозы Шаламова, какова была наша история! Хотел бы Солженицын, чтобы «Колымские рассказы» вошли в сознание читателей так же, как его «Архипелаг ГУЛАГ»? Не уверен. Войнович в книге, о которой я писал, подметил, что для Запада был Александр Исаевич невероятно авторитетен и что поэтому мог бы поспособствовать широкому изданию «Колымских рассказов». Мог бы, но делать этого не стал[…]