Составитель-Дмитрий Нич - Варлам Шаламов в свидетельствах современников

Насколько я понимаю, эта женщина была последней любовью Шаламова, и он всецело ей доверял. Его страшно мучило то, что родственники после каждого его ареста уничтожали все им написанное. В своих воспоминаниях он жаловался на то, что его первая жена в 1929 году сохранила все, что им было напечатано (он ведь много печатался в двадцатые годы), а вот все неопубликованное – уничтожила. То же самое сделала и сестра после его второго ареста в 1937 году. Шаламову как писателю было невыносимо уничтожение его произведений, а эта женщина, его душеприказчица, была литературным человеком, понимала ценность его текстов, только вот ценность его самого, ценность его жизни явно недооценивала. Видимо, она принадлежала к ненавистному ему типу «дельца от литературы». Он ведь в этом обвинял и Солженицына. Шаламов писал, что «за работу пророка» денег брать нельзя «ни в какой форме, ни в подарок, ни за слово». Он не понимал, «как после двадцатого съезда может появиться человек, который будет собирать [воспоминания бывших заключенных – О. И.] в личных целях». Это он написал в неопубликованном письме Солженицыну, в ответ на прозвучавшее на весь мир высказывание Александра Исаевича о том, что после письма в «Литературную газету» «Варлам Шаламов умер». Это о живом человеке...

Шаламов и Солженицын были звеньями одной лагерной цепи. Но их творчество – наглядный пример «единства и борьбы противоположностей». Художественные тексты Солженицына для Шаламова были слишком приглаженными, он говорил: солженицыновское «около санчасти ходит кот» невероятно для настоящего лагеря, «в настоящем лагере кота бы давно съели!». Внутренне Шаламов никогда не вышел из лагеря, и в последний год его жизни я в этом убедилась лично. Он хотел говорить только правду. Ничто другое его не интересовало. Он считал, что правда сама изменит людей, что писателю учить людей стыдно, «оскорбительно». Он не хотел, чтобы «его использовали» ни для какой, даже самой прекрасной цели, потому что на собственном опыте убедился в том, что самыми прекрасными целями и идеями всегда норовят воспользоваться самые страшные тираны.

Да, он написал гневное письмо в «Литературную газету», где заявил, что не позволит антисоветским журналам «использовать» его рассказы в собственных идеологических целях. Не для идеологии, мол, он рассказы эти писал. «Быть использованным» на лагерном жаргоне означало быть изнасилованным или поддаться на провокацию НКВД.

У Солженицына и Шаламова было разное отношение к писательству. Солженицын использовал литературу как рычаг для переворота мирового сознания. Шаламов был писателем, и только, литература и художественная правда были для него не средством, а – целью. В своем дневнике он писал: «проза будущего кажется мне прозой простой, где нет никакой витиеватости, с точным языком, где лишь время от времени возникает новое, впервые увиденное – деталь или подробность, описанная ярко. Этим деталям человек должен удивиться и поверить всему рассказу». Его мучила мысль, что «неописанная, невыполненная часть [его] работы огромна. Это описание процесса – как легко человеку забыть о том, что он человек».

Между тем, пытаясь помочь Варламу Тихоновичу, мы старались подключить к этому писателей с именем, которые в диссидентских кругах считались нашими единомышленниками. Мы поехали в Переделкино на встречу с Ф. И. (один из моих друзей оказался его знакомым, парень был молодым писателем, и Ф. И. его опекал). Мы поехали втроем: я, моя подруга Олеся Гуревич, которая тоже ухаживала за Шаламовым, и этот парень. Мы с Олесей остались на улице. Возвратился наш знакомый весьма обескураженным и сказал, что Ф. И. отказался участвовать в деле спасения Шаламова на том основании, что, якобы, сам Шаламов отказался от своих рассказов и предал дело своей жизни. Мы были просто потрясены таким ответом. Ведь в том же номере «Литературной газеты», где Шаламов действительно написал, что «проблематика «Колымских рассказов» давно снята жизнью», так же каялись и извинялись за написанное и опубликованное за границей двое других писателей, в том числе и сам Ф. И. У него, как и у Шаламова, прошли публикации за границей, КГБ взял за горло и его, заставив написать покаянное письмо. Ф. И. прекрасно знал, каким образом КГБ заставляет писателей отрекаться от опубликованного за границей; знал, как тяжело вынести подавление творческой свободы, отречение друзей, изоляцию, гонения – все то, с чем были связаны подобные публикации на Западе для писателей, живших в СССР. И себя он за такое «отречение» простил, мотивируя тем, что по его письму, мол, понятно, что он отрекается «не всерьез». А вот Шаламову решил ничего не прощать. Так больному, беспомощному семидесятичетырехлетнему великому писателю, умирающему от голода в ГУЛаге для престарелых, идейно отказали в помощи.

Правда, когда Шаламов умер, Ф. И. был на его похоронах и стоял над могилой со свечкой. Нельзя сказать, что там было много народу, – отважилось человек сорок, в их числе и переодетые агенты КГБ. Каждый из присутствовавших безусловно потенциально рисковал. Ф. И. это понимал – и все же пришел. Очевидно, перед лицом смерти место идеи заступает истина, вечность.

Для меня же предательство осталось предательством. Если бы все они, кто отказал нам тогда в помощи, прошли через все то же, через что прошел Шаламов, если бы они выполнили свой долг перед миллионами безвинных жертв, как это сделал Шаламов, документированно воссоздав этот ад на страницах своей прозы, может быть у них и возникло бы какое-то право на осуждение. Но, кажется, что переживи они в полном объеме то, что пережил Шаламов, они бы вовсе не стали осуждать его. «Колымские рассказы» Шаламова – это великая литература, открывшая миру глаза на то, как уничтожается человеческий дух. Уничтожается буквально, а не в качестве художественного приема.

Шаламов писал: «Я себя считаю обязанным не Богу, а совести, и не нарушу своего слова, несмотря на особые выстрелы пиротехнического характера. Я не историк, свои сборники я почитаю ответом. Я не умер, для меня честнее рассказы, стихотворения...»

Шаламов был сыном священника. Всю жизнь он говорил о своей «нерелигиозности», но вера в нем была – не воцерковленная, а какая-то нутряная. В своих воспоминаниях о юности он рассказал, как водил слепого отца на антирелигиозные диспуты (отец ослеп после того, как на Гражданской войне убили его старшего сына, и последние тринадцать лет своей жизни прожил незрячим): «Мой отец – слепой священник, ходил сражаться за Бога. Сам я лишен религиозного чувства. Но мой отец был верующим человеком, и эти выступления считал своим долгом, нравственной обязанностью. Я водил его под руку, как поводырь. И учился крепости душевной...». Это было написано в 1964 году. Совесть, крепость душевная – это все понятия нематериалистические.