Составитель-Дмитрий Нич - Варлам Шаламов в свидетельствах современников

Нас не оставляла идея перевести Варлама Тихоновича из ада, в котором он оказался, куда-то, где ему будет лучше, удобнее, где за ним будет постоянный уход. Эту мысль я даже донесла до него, но у Варлама Тихоновича была весьма своеобразная реакция. Он сказал, что не хочет никуда переходить, потому что здесь он уже знает как, и вполне допускает, что в другом месте будет еще хуже. Он боялся, что у него отнимут главное – возможность думать о своем, сочинять и передавать другим. Он принимал все физические ужасы своего существования, но вот с внутренней свободой расстаться не хотел. Жизнь научила его не надеяться на лучшее. Он давно и твердо знал, что лучше – не будет.

Тем не менее мы решили, что его все-таки надо лечить. Официальная комиссия, созданная по вопросу Шаламова Союзом писателей, никаких позитивных сдвигов в его положении не сделала. Главврач дома для престарелых требовал, чтобы мы оставили Шаламова в покое и дали ему умереть, но мы решили действовать. Моя подруга Олеся Гуревич нашла женщину-психиатра – для того, чтобы та сделала независимое заключение о психическом состоянии Варлама Шаламова. Отсутствие лечения от болезни Меньера главврач мотивировал тем, что больной психически ненормален. Мол, лечи – не лечи, все равно не поможет. Администрация мечтала избавиться от неудобного жильца – кому нужны эти комиссии и проверки. Правда, мне кажется, что они вполне искренно считали Шаламова невменяемым. Он ведь и был неадекватным во многом. Например, не отвечал на вопросы, которые ему задавали официальные лица. Он вел себя, как зэк с начальством. Он писал о себе: «пиротехнический характер».

Мы пригласили нашу психиаторшу к Варламу Тихоновичу в палату. Она с удовольствием пришла, она тоже читала «Колымские рассказы» и искренно хотела ему помочь. Мы стояли в дверях, пока врач с ним разговаривала, и внимательно слушали. Она задавала ему вопросы. Поначалу Варлам Тихонович ей не отвечал, потом начал говорить. Я сейчас не помню все, но один вопрос, а главное – ответ Шаламова произвел на меня огромное впечатление. При этом нужно помнить, что разговор с Шаламовым шел на крике, иначе он ничего не слышал. Врач прокричала: «Скажите, у вас есть в жизни мечта?». Вопрос довольно странный в такой ситуации, но Шаламову он не показался странным. Варлам Тихонович тут же прокричал в ответ: «Да, у меня есть мечта – я хочу остаться поэтом». Только истинный поэт в шаламовской ситуации мог продолжать мечтать об этом.

Однако врач, человек хороший и трезвый, взглянула на нас и сказала: «Ну, вы же видите, он действительно ненормальный». Эта женщина была очень доброжелательной, искренне хотела помочь, но ее диагноз мало чем отличался от официального: Шаламов ненормальный, лечить надо не неврологию, а психику. Чего же было ждать от врачей богадельни, уставших от страданий своих пациентов?

Однажды к Шаламову пришли какие-то люди. Я точно не знаю, чего от него хотели, сама я при этом не присутствовала, но мне рассказали, что Шаламов запустил кому-то из пришедших табуреткой в голову. Правда ли это? – Представить себе семидесятичетырехлетнего слепого дистрофика, бросающегося табуретками, мне трудно. Шаламова перевели в отделение, где содержались больные с психическими расстройствами. Он, конечно, сопротивлялся. Но что он мог сделать? Через несколько дней его не стало. Вот такая история...

Впрочем, был в нашем общении один светлый момент. Со временем у нас с Варламом Тихоновичем возникли кое-какие собственные отношения. Разговоры – лаконичные, но все же были. Как-то раз он мне прокричал: «На самом деле я не только стихи пишу. У меня есть проза. Я написал «Колымские рассказы». Я ему в ответ: «Я читала эти рассказы». Он удивился: «Как же так? Где вы их могли прочитать? Я же выступил в газете и запретил их публиковать». А я ему кричу: «Да, но они же были опубликованы за границей и оттуда попали к нам. Я их здесь читала. И не только я, многие мои знакомые. Люди делают копии. Так что, наверное, уже тысячи людей читали ваши рассказы!». Лицо его вдруг разгладилось, появилась какая-то умиротворенная, даже – удовлетворенная улыбка. Это был всего один миг, но он был. Обычно у него всегда было напряженное, угрюмое, почти сердитое лицо. Ничего другого в тех обстоятельствах ждать и не приходилось. А та улыбка навсегда врезалась мне в память. Она была моим вознаграждением. Она оправдала для меня все. Потому что самым ужасным, помимо вида страданий – и не только Шаламова, но и всех пациентов этого ГУЛага, – было для меня сознание своего бессилия, сознание того, что вот на глазах у меня умирает великий человек, а я только и могу придти раз в неделю и накормить его.

Надо понять, что главврач на самом деле очень доброжелательно относился к нам, потому искренне уговаривал не ходить к Шаламову. По-доброму увещевал, как отец родной. Предупреждал, что нам может быть хуже, что это все может быть опасно для нас. Да и зачем? Все равно ведь умрет. Чтобы объяснить главврачу, кем является на самом деле его пациент, я пошла в библиотеку, взяла сборники стихов Варлама Шаламова и отнесла в богадельню. «Колымские рассказы» я, конечно, не могла принести. Главврач знал, что какое-то отношение к Союзу писателей Шаламов имеет, но, естественно, никогда его не читал. Сам Варлам Тихонович считал, что «учительной силы у искусства никакой нет. Искусство не облагораживает и не «улучшает». Но искусство требует соответствия действия и сказанного слова, и живой пример может убедить живых к повторению – не в области искусства, а в любом деле». В этом он видел главную нравственную задачу писателя. В общем, отнесла я шаламовские стихи главврачу, может, поверила, что пример поэта как-то заставит задуматься. Обратно за книгами я не пошла. Сил не было возвращаться туда после смерти Варлама Тихоновича. Может, главврач прочел Шаламова и кому-то из своих знакомых передал... Надежда всегда есть.

Конечно, опыт, который я приобрела в том доме для престарелых, был для меня крайне разрушительным. По правде, ходить туда, находиться там я не хотела, но один раз увидев этот ад, забыть его, оставить Шаламова одного страдать там я уже не могла. Каждый раз, когда я уходила от Варлама Тихоновича, меня бил озноб, возникало дикое чувство голода. Я обязательно должна была зайти в булочную, купить батон за шестнадцать копеек и сразу, без остановки, его съесть. Потом я догадалась, что у меня начиналась гипогликемия, как у диабетиков, когда из организма уходит весь сахар. Говорят, на нервной почве это бывает. Вот когда я поняла, почему Варлам Тихонович попросил меня принести виноград и шоколад. Только задним числом я догадалась, до какой степени он нуждался в глюкозе.

К счастью, не я одна помогала Шаламову. Кроме меня и моих знакомых туда ходил еще Саша Морозов – безработный литературовед. Он навещал Шаламова, и тот его ждал, был ему рад. Несмотря на свое тяжелое состояние, Варлам Тихонович постоянно диктовал Саше Морозову стихи. В этих жутких условиях он сочинял, запоминал, дожидался Сашу и надиктовывал ему стихи. Кажется, после перестройки Саша опубликовал их. Они, конечно, совсем не похожи на стихи, которые Варлам Тихонович писал, будучи здоровым человеком, но сам факт того, что в этом аду он продолжал быть поэтом и мечтал только о том, чтобы «оставаться поэтом», меня потряс.