Михаил Слонимский - Воспоминания

Давно преследуют меня два сюжета: смерть Катулла и гибель Александрийской библиотеки (указы Феодосия Великого), александрийский патриарх Феофил, прелестный Иоанн Златоуст — последний из ранних христиан.

О Катулле — вот что.

Северная Италия. Вино. Виноградники. Знойный день кончается. Вечерняя прохлада. Старый человек зашел к соседу с табличками (книгой) в сумке. Сосед — такой же виноградарь, как гость,— любитель поэзии. Он обожествляет Вергилия, Горация, гость насмехается над этими небожителями. Но сдержанно, пряча глубоко антипатию, горечь, почти ненависть. Он только насмешлив и скептичен. Однажды он вынимает таблички. «Вот стихи, которые ненавистны богам земным и небесным». И он читает любовные стихи, которые, как он говорит, залежались у него с юных лет, оставленные одним из друзей юности. Богатый виноградарь хохочет, издевается, удивляется пустоте и никчемности этих виршей. И вновь восхваляет божественного Горация. Гость прячет таблички, хочет ответить обычными насмешками скептика, но это у него на этот раз не получается — губы дрожат, он чувствует себя плохо. «Вам дурно, друг? Сегодня был знойный день. Отдохните у меня». Но старик ушел. Вскоре раб прибежал к виноградарю. Старик упал на дороге. Он лежит мертвый. Виноградарь увидел в руках мертвого книгу табличек. Он увидел имя автора, ясно написанное: Катулл. Так звали его гостя, его соседа, его старого друга — насмешника. Значит, он читал свои стихи.

Я не исторический писатель. В северные виноградники Италии двухтысячелетней давности мне переселиться трудно — мелких деталей быта не знаю,— а сюжет не отпускает. Так и вижу всю эту картину. Хоть на интуицию полагайся. Дата смерти Катулла неизвестна. После заговора Катилины Катулл, видимо, уехал на родной север, и больше ничего о нем не известно. Он сошел с исторической сцены, и неверно предполагают, что он обязательно умер. Нет! Он остался жить в родовом своем поместье с язвительной мыслью о своей поэзии, отброшенной титанами с презрением, пинком Горация. И вот так он умер, как рисует воображение и ленится написать перо.

Другой сюжет — сложней.

Указы Феодосия 90-х годов IV века запретили языческие обряды. Патриарх Феофил (александрийский) решил показать свою преданность христианству и Риму, созвал фанатиков — монахов и пустынников и повел на разгром Александрийской библиотеки, сокровищницы знаний (в здании, именуемом «Серапион»). Разгромил. Уничтожил.

Феофил был развратным, кровожадным, растленным, его «двор» состязался по пышности и разврату с византийским. Но Византийская империя уважала епископа Иоанна Златоуста, прекрасного, прелестного человека, последнего из ранних христиан, из тех, кто обличал богачей, боролся за справедливость, из тех, у кого жива была социальная сторона христианства. Он был к тому же отличным писателем, его проповеди — образец прозы того времени. Феофил на его место хотел поставить своего человека. После разгрома Александрийской библиотеки императрица Евдокия решилась и послала Иоанна Златоуста в изгнание. Ночью после ареста Иоанна Златоуста случилось грандиозное землетрясение. Испугавшись гнева божия, императрица немедленно вернула Иоанна Златоуста, Феофилу пришлось его вновь рукоположить. Он выждал и все-таки прикончил Иоанна Златоуста, тот погиб в тюрьме. Ни в какой гнев божий Феофил, конечно, не верил. Совершенно был безнравственный человек.

Из всех биографий Плутарха почему-то больше всего врезалась в память гибель Цицерона. Предательство приемного сына Филолога, высунувшаяся из носилок голова Цицерона (любопытство!), кара Филологу, отданному римским воином жене Цицерона (она заставила предателя отрезать кусок собственного мяса и есть самого себя), выставленные на площади голова и рука Цицерона, в которых римляне видели «образ души Марка Антония». А воин, дисциплинированно отрубивший эту голову и руку, но отдавший предателя на месть жене убитого!..

Самое трагическое послание — письмо Сенеки Луцилию, которое начинается: «Жди каждый день какой-нибудь беды от людей» — письмо, написанное в ожидании вестника смерти от Нерона, воспитанника Сенеки. Высокая поэзия и глубочайшая горечь.

Озверение недостаточно изучено. Как предостеречь, какая тут возможна профилактика? Как вырастают (...) бандиты? Короленко, один из двух святых русской литературы (первый — Гаршин), в своем дневнике пишет, что бандита, который ворвался к нему в 20-м году, чтобы украсть собранные для беспризорных детей деньги,— что этого бандита он готов был убить. И убил бы — если б удалось разрядить в него револьвер. Короленко — и убийство, пусть хоть бандита! Гаршин был святым, но психически больным. Святой Короленко был духовно и физически совершенно здоровым. В последний год жизни он часто плакал. Негодовал на себя за эту слабость — но плакал. (...) Гаршин и Короленко бесспорные святые нашей литературы, наши святые писатели. А может, самый святой — грешник Пушкин? Пушкин, перед которым даже Лев Толстой склонял голову? «...И горько слезы лью, но строк печальных не смываю...» Пушкин ни с кем не сравним. Он во всем выше всех. Все наши гении произошли от него. И никто не превзошел его гениальности, его глубины и широты, бесконечных, поистине божественных.

____________

В социализме, в коммунизме — единственное спасение людей от всех несчастий и от возможности озверения. Я понял это умом давным-давно, а до того (так мне сейчас кажется) чувствовал. И это давно стало моей плотью и кровью. Но как страшно труден путь! Выше Ленина никого не знаю в истории. Он весь состоял из устремления победить страдание, уничтожить причины страдания, учредить счастье на земле. Он действительно как-то совсем не думал о себе, словно относился к себе как к средству, к инструменту, отданному людям.

Прочел недавно книгу Шагинян «Уроки Ленина» (имеется в виду книга М. Шагинян «Четыре урока у Ленина».— Ред.), в ней есть глубокий подход к живому изображению некоторых черт Ленина. Образ Ленина во всем объеме никому не удался. Да и как это возможно? Здесь нужен эпос, глубочайшая значимость каждого слова.

У Шагинян особенно живо рассказано о Ленине и Горьком. Но есть много умного и в других главах.

Очертания иллюзорны, как горизонт. Горизонт — всего лишь условная линия, которой в данный момент из данной точки достигает наш взгляд. Мы идем к горизонту, и горизонт отодвигается от нас в соответствии с каждым нашим шагом и рельефом местности. И если мы будем «догонять» горизонт, то, как известно, в конце концов, совершив круг по земному шару, мы вернемся к исходной точке.

Человек, познав поверхность земли и коварство кругового движения, оторвался от земли сначала по касательной, а затем перпендикулярно. Но чем больше мы узнаем, тем больше неизвестного чувствуем за пределами наших познаний. Опыт и знания расширяют, усиливают, обостряют наши способности, мы уже знаем, что очертания горизонта реальны и условны, знаем, что каждый конец иллюзорен, каждое очертание предмета и события иллюзорно, что бездонные (...) бездны незнаемого окружают нас, и мы стараемся жить в них разумно и справедливо. Справедливо. Вот в этих неизвестностях каким-то образом возникает понятие нравственности, оно стремится цементировать известное и неизвестное, соединить, вдохнуть в душу безмерность вселенной... Понятие нравственности возвышает и расширяет человека, делает его даже безмерным. Да и физически человек — тоже бесконечное число бесконечных вселенных.