Михаил Слонимский - Воспоминания

Но суд Чехова беспощаден, когда он создает потрясающую галерею калечащих жизнь и людей безнадежных душевных уродов. Раз прочтя, навсегда запоминаешь этих чудищ. Они пострашней гоголевских — от Апломбова из «Свадьбы» до мельчайшего, но омерзительного насекомого Яши из «Вишневого сада», от Пришибеева до старика Полознева из «Моей жизни». Великое искусство Чехова поворачивает все эти фигуры «княгинь», «попрыгуний» и прочей мелкой и крупной дряни всеми сторонами их существа, но они остаются неизменно отвратительными. Это тоже пластика, но страшная пластика, и к ней Чехов прибегает при изображении давящей, уродующей жизнь и людей силы. Если Лаевский и ему подобные способны к душевным потрясениям, то у существ, подобных Полозневу, потрясений вообще не может быть, потому что у них нет души. Ничто не действует на них, никто не может их переубедить. Их самоупоение не знает никаких пределов, и в абсолютно тупой самовлюбленности они душат в зародыше все мало-мальски живое и яркое. «Отец обожал себя, и для него было убедительно только то, что говорил он сам»,— рассказывает герой «Моей жизни» о старике Полозневе. Полознев поставлен перед лицом трагедии сына и дочери, он виновен в этой трагедии, от которой дрогнуло бы и чугунное сердце. Но он заявляет: «Я справедлив, все, что я говорю, полезно». Он лишен сердца, хотя бы чугунного. Если Апломбов еще вызывает смех, как многие и многие персонажи Чехова, то Полознев страшен. В совершенном, до последней детали реалистическом изображении чеховском этих страшилищ, превращающих все и вся в одну «палату номер шесть»,— не просто кошмар и, конечно, никак уж не капитуляция. Такое изображение уже прямо питало революционную силу народа. Известно, какое сильное впечатление произвел на молодого Ленина рассказ «Палата номер шесть».

Хирургическая точность анализа душевной жизни человека в сочетании с гениальной силой изображения делает чеховское человековедение и высочайшим искусством, и подлинной наукой. <...> Чехов пленяет и покоряет нас своим проникновенным гуманизмом, своим бессмертным юмором, своей мужественной и активной любовью к людям труда <...> своей болью за Россию, за родной народ, болью, переплавленной в действие, своей бесстрашной жизнелюбивой зоркостью, с которой он, изображая современную ему жизнь, всматривался в будущее.

Поэму «Двенадцать» мне, как многим из моего поколения, привелось впервые прочесть на улице, на ходу, в свеженаклеенной на стену газете. В тот день мела метель, реальнейшая петроградская метель, заставлявшая забирать застывшие пальцы в рукава шинели и нахлобучивать облезлую папаху поглубже на обмерзшие уши. Эта самая метель мела и в поэме Блока, на залепленных снегом, мокрых полосах газеты, края которой трепались на ветру. И солдаты, проходившие по улице, казались теми самыми, что шагали в поэме. Поражающее впечатление сегодняшней резкой правды, с огромной силой ворвавшейся с улиц города в поэзию, было ошеломляющим. В тот момент было неважно, насколько верно или неверно изображение, навеки врезались в память колючие, злые и мужественные строки. Поэма жила громадным душевным напряжением тех лет, жаром революционной борьбы, и народ тотчас же выхватил из нее и распространил, как лозунги, наиболее разящие строки.

Для той молодежи, которая пришла к революции через испытания войны, через фронт и казармы, не казалось неожиданностью, что Александр Блок в своей поэме разбил и отбросил все тогдашние эстетские каноны и нормы. Эта молодежь, ничего не писавшая, но читавшая литературу, чувствовала не только в «Стихах о России», но во многих произведениях Блока вечную тревожную мысль о судьбах родной страны, мысль, окрашенную глубоким, за душу хватающим чувством любви. Именно этой своей живой реалистической стороной оборачивалась для такого рода молодых поэзия Блока. Очень помнилось, как строго и сурово, хоть и редко, звучал голос Блока в первой мировой войне. Первые же слова его о войне, о галлицийских кровавых полях резко выделились своей реалистической правдой, в особенности на фоне шовинистического хора, в котором известные литераторы наперебой клеймили «тевтонов» и с невероятной легкостью в изящных стихах брали Берлин.

Поэму «Двенадцать» буржуазные литераторы объявили, как известно, «падением Блока». Было в этом нечто похожее на «конец Горького», объявленный того же толка литераторами в годы реакции.

Революция соединила Горького и Блока в одной работе.

В те годы Алексей Максимович Горький старался сплотить и старых, и молодых вокруг одного великого дела — создания новой советской культуры. Он хотел, чтобы люди умственного труда служили Советской власти, рабочим и крестьянам, отбивавшимся на фронтах от белогвардейцев и интервентов. Александр Блок принимал живое и деятельное участие во всех предприятиях Горького.

Когда приходилось видеть Горького и Блока, сидевших рядом, за одним столом, за одним делом, то казалось, что кроме всем заметных отношений глубокого взаимного уважения есть еще между ними отношения скрытой взаимной нежности. Они были так внимательны, подчас даже предупредительны друг к другу, как бывает у людей разных, непохожих, при очень большой взаимной тяге. Мне всегда казалось, когда приходилось видеть вместе Горького и Блока, что между ними происходит какая-то безмолвная беседа, более значительная, чем слова, которыми они обменивались.

Блок хотел написать статью для книги, задуманной к 50-летию Горького. Он просил в записке достать ему некоторые материалы, эту записку лет 25 тому назад я отдал одному литературоведу. По ней видно было, с какой любовью, с какой проникновенной тщательностью готовился Блок к написанию статьи о Горьком.

Блок писал рецензии о рукописях, редактировал, выступал на собраниях, заседал в коллегиях, редсоветах, правлениях того времени. И все это он делал не так, как некоторые другие. Во всей этой деятельности присутствовали те же идеи, что в его книгах, все в его поведении, вплоть до мелочей, было словно продиктовано глубоким внутренним убеждением, которого он не нарушал ни одним фальшивым звуком. Не было случайности в том, что в тот или иной раз читал он из своих произведений на поэтических вечерах. В каждом высказанном мнении, в каждом поступке выражалась вся правда его мыслей и чувств. Поэтому его выступления, доклады, рецензии могли войти и вошли в собрание его сочинений как необходимое дополнение к произведениям художественным.

Душа его, казалось, не знала отдыха, покоя. Другие, близко знавшие Блока, скажут о нем больше, верней и лучше, чем я, сравнительно редко имевший случай наблюдать и слушать его. Но казалось, что в нем неустанно совершается напряженная работа мысли и чувства не только тогда, когда он говорил и действовал, но и тогда, когда он просто сидел молча, всматриваясь в людей с серьезным и пристальным вниманием, или, не произнося ни слова, шел в черной своей шубе с барашковым воротником и в тяжелых галошах по пустынным улицам голодного и холодного Петрограда, отбивавшегося от врагов. Вся жизнь его, как и поэзия, пронизана страстными и мучительными поисками окончательной правды о людях, о жизни, о России, о революции. Так и запомнился Александр Блок этой своей вечной волей к правде, чистотой высоких помыслов и тревожных поисков, действенной любовью своей к родному народу.