Михаил Слонимский - Воспоминания

Как-то она рассказывала мне, что воспоминания о Мандельштаме показала Зощенко. Зощенко снисходительно похвалил, но сделал кое-какие замечания насчет стилистики.

— Я не прозаик,— говорила Ахматова,— я его замечания приняла.

Ахматова иногда ходила к нам на наши серапионовские собрания. Держалась совершенно просто, очень дружелюбно. Я бывал у нее. Мы вместе и выступали. Как-то она сказала мне:

— Читали статью в ... (не помню, в каком журнале)?

— О ком?

— О ком! Конечно, о Серапионах!

И, поведя плечами, она завернулась в платок, глядя на меня с усмешкой не просто дружеской, а какой-то чуть ли не сестринской. Мне показалось, что она всерьез радуется серапионам.

Жизнь раскидывала нас в разные стороны, давала разные судьбы, а вот поди-ка ты — внутренний контакт не порвался. Она очень глубоко жила современностью. Не приспосабливалась, а вникала в самую суть очень искренне и очень по-женски. Она была женщиной во всем. Очень женщиной. И какой!

Был юбилей Тихонова. Полный зал народа. Вступительный доклад я постарался сделать как следует, досидел до конца, затем мы с Дусей, не оставшись на пьяный банкет, повертелись и ушли. Вышли на улицу. Ночь. Мороз. Совершенно пустынно. Сказочно — как бывает вдруг в Ленинграде в самую даже обычную минуту. Пошли по Литейному. Видим: по той стороне идет — но это же не Ахматова, а Данте. Даже жутковато. Идет высокая женщина, одна, ночью, с палкой в руке, держится очень прямо, и на плечах голова Данте, обмотанная теплым платком так, что виден только профиль.

Мы перешли улицу. Догнали.

Вылетела из-за угла машина. Я бросился наперерез. Удалось хоть на машине доставить домой Ахматову-Данте.

Ахматова рассказывала мне, как ее везли с аппендицитом в такси от больницы к больнице:

— Нигде не принимали. Не было мест. А я знала, что я смерть в себе везу.

Нашелся, наконец, врач, который ждал Ахматову. В палате соседка по койке спросила Ахматову:

— Ты, Аннушка, говорят, стихи пишешь? Правда? Ей было тогда уже за семьдесят.

«Люблю» — это слово недостаточно выражает мое отношение к русской литературе, к русским классикам. Могу сказать, что я люблю многих иностранных писателей, читаю и прочитываю с восхищением, а вот что касается русской классики (и не только классики), то тут нечто гораздо более сильное возникает во мне. Можно ли сказать, что я люблю почву, на которой вырос, или воздух, которым дышу? Не «люблю», а жить без этого не могу.

За десятилетия своей сознательной жизни я много раз перечитывал произведения Ф. М. Достоевского, и каждый раз по-новому. Бывали периоды, когда я просто не в состоянии был читать Достоевского — слишком больно, а бывало так, что я совершенно не мог обойтись без него, словно именно он разъяснял мне то, чего я не мог понять. Так не бывало у меня ни с кем больше из классиков.

Не могу вспомнить, когда и при каких обстоятельствах я познакомился впервые с произведениями Достоевского и какое вынес первое впечатление. Наверное, это было в отроческие годы. Могу только сказать, что «Записки из Мертвого дома» давным-давно стали для меня из всего творчества Достоевского как одна из мудрых и человечных книг во всей мировой литературе. А Степан Трофимович Верховенский и Иван Карамазов запечатлелись в душе сильней, чем все другие герои Достоевского, как самые глубокие по охвату изображения «интеллектуалов».

Слово «любимые», как мне кажется, неприложимо к произведениям Достоевского. Нельзя любить беспредельность, которую Достоевский раскрывает в человеческой душе. Сочетание идеала Мадонны и идеала Содома в одной душе вызывает потрясение, а не любовь, когда воочию видишь это в реальном, максимально правдивом <...> изображении. Потому и можно иногда уходить от Достоевского, как от ужаса, о котором хочется иногда и забыть. Объем душевного мира приравнен Достоевским к бесконечности, каждый человек у него — галактика, а все вместе — не имеющая пределов Вселенная. Поэтому и получилось так, что из одной черты Достоевского происходят целые плеяды писателей. Пригладить, причесать Достоевского под то, что обычно именуется реализмом, по-моему, неосуществимо. Можно только урезать, исказить, чтобы уложить его в прокрустово ложе какого-нибудь из литературоведческих терминов. Конечно, он реалист, но в том смысле, в каком он сам говорил: «Я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой».

Каждый любит Чехова по-своему. Каждый по-своему, притом в разные моменты жизни по-разному, входит в тот необъятный поэтический мир, который именуется творчеством Чехова,— мир, полный лиризма, юмора, гнева, всех оттенков чувства человеческого. В этом мире современная Чехову русская жизнь нераздельно слита с прошлым России и таит в себе зародыши будущего, она выступает в неразрывной цепи событий, вытекающих одно из другого, в потоке истории <...> боль за прошлое и настоящее России переплавляется в его произведениях в надежды на лучшее, на светлое будущее.

Конечно, в этом будущем предуготовано место людям полезного труда и большого сердца, о которых молодой Чехов в статье о знаменитом путешественнике, ученом Пржевальском пишет как о подвижниках, олицетворяющих в глазах народа высшую нравственную силу. Он признается в своей бесконечной любви к такого рода деятелям. С яростной энергией он в статье «Фокусники» поддержал борьбу Тимирязева с шарлатанами, невеждами и пошляками. Он и сам совершил поистине изумительный по тем временам подвиг нравственный, политический, литературный, проделав тысячи километров по тогдашнему сибирскому бездорожью, чтобы добровольно, никем не принуждаемый, пройти в кромешный ад царской каторги, прикоснуться к страшнейшим язвам русской жизни того времени и рассказать о них. В его произведениях, из которых каждое — творческий подвиг, люди полезного труда и большого сердца — не один только Дымов из «Попрыгуньи» — овеяны огромной и неизменной авторской любовью, и мучительна их жизнь под властью Пришибеевых, в обществе тунеядцев и пошляков.

Чеховское искусство совершает буквально чудеса, когда вдруг открывает возможность крутых и благотворных переломов даже в тех персонажах, которые много разговаривают и ничего не делают, мечутся, ноют и, в общем, погрязают в трясине. Они составляли большую часть современного Чехову общества, их много в его произведениях, и мечены они одним пороком — «отсутствием общей идеи», по определению старого профессора из «Скучной истории». Задавленные, запутанные, заблудившиеся, лучшие из них хотят и могут стать людьми. И когда зоолог из повести «Дуэль» подымает на одного из таких изолгавшихся и нечистых людей — на Лаевского — револьвер, то не простая случайность, не просто крик ужаснувшегося глупого дьякона удерживает его от убийства, тут сказался естественно и правдиво выраженный взгляд автора. Отнюдь не смертельной опасностью потрясенный Лаевский круто меняет все свое поведение, и зоолог поражен, изумлен, смущен. В чеховском милосердии — проницательная вера в возможность благотворных перемен, крутых и глубоких поворотов даже и в нравственно павшем человеке. Нечего говорить о том, как эта вера близка нам, нашей жизни.