Ифа Эбби - Семь причин для жизни [Записки женщины-реаниматолога] [litres]

И вот как-то утром я стою в коридоре у входа в бокс и общаюсь с тремя консультантами и другом моей пациентки. Самой пациентке едва за тридцать; частично в сознании, она полусидит на подушке в постели. У нее впалые, изможденные щеки, и боюсь, если я попрошу бедняжку отнять голову от подушки, ее шея переломится от тяжести, и голова покатится на пол. Волосы у нее тонкие, а несуразно большие локти не вписываются в хрупкую фигурку. Она напоминает мне другого пациента, которого доставили в реанимацию несколько лет назад. Ему было за пятьдесят, он был совсем истощен и умирал от рака. Когда я подошла к его тележке и заговорила с ним, он медленным шепотом спросил, не могу ли я подержать его голову, пока мы беседуем. Я стояла перед ним и придерживала рукой его голову, чтобы он мог отчетливо видеть меня во время разговора. Пожалуй, это было самой покорной, нижайшей просьбой, какую я когда-либо слышала от пациента; но я не смогу уважать того, кто скажет, что этот человек был слишком слаб духом, чтобы выжить.

В случае же с молодой женщиной, сидящей сейчас на подушке в боксе, – возможно, ее реанимация завершится успешно, и при самом удачном сценарии она проживет еще целый год, а то и дольше, хотя бремя ухода за ней будет крайне тяжелым для всех. А возможно и то, что сейчас мы просто приговариваем ее к смерти, затаившейся в нашей аппаратуре.

Три консультанта обсуждают почти все утро: что в ее случае правильнее, что лучше, что гуманнее? Что, наконец, она предпочла бы сама? Мы не знаем.

Никого из ее семьи рядом нет, и обсудить это вроде бы не с кем; но когда пациентка находилась в полном сознании, она назвала этого друга «почти родным». Пока кто-то приглашает его к разговору, я гляжу на ее призрачный силуэт вдалеке. И слышу, как ее друг говорит, что все понял, а затем хладнокровно добавляет:

– Ничего удивительного… Она ведь совсем не борец.

До этой самой секунды я бы ни за что не поверила, что кто-нибудь скажет мне эти слова, и я переспрашиваю, верно ли я его поняла.

– Ну да, – кивает он. – Такая уж она от природы.

Я теряю дар речи; отвращение затапливает меня. Отвращение – и странная неловкость: вот как? Оказывается, есть нечто куда отвратительнее той пустой, напыщенной фразочки, которую я так привыкла ненавидеть, и это – другая фразочка, с абсолютно обратным смыслом, которую произносят передо мной, говоря об умирающей пациентке. Внутри меня все бунтует. Но я знаю: сейчас мое мнение не имеет значения. И я не произношу ни слова в ответ.

В конце концов мы решаем перевести ее в реанимацию, где она идет на поправку – даже быстрее, чем мы ожидали. Когда ее трубку снимают и лечащая бригада приходит обсудить с ней план восстановления на ближайшие месяцы, она уже, к счастью, в полном сознании и способна сказать, чего ей хочется. Она говорит, что хочет поехать домой и провести там остаток жизни как можно комфортнее, без дальнейших реанимаций и хирургических вмешательств. Она просит покоя, ее выписывают. Того друга рядом с ней больше нет.

Я теряю дар речи; отвращение затапливает меня. Отвращение – и странная неловкость.

Я верю, что в общении с пациентами, как правило, не позволяю своему отвращению победить во мне врача. Но я не корчу из себя перфекциониста: мое поведение прежде всего продиктовано инстинктом самосохранения. Или, проще говоря, – по-другому мне будет труднее справляться со своей работой.

Когда я, совсем еще начинающий доктор, работала в отделении неотложной помощи, к нам привезли заключенного из тюрьмы с довольно простыми ранами на голове, которые требовалось зашить. Он прибыл вместе с тремя охранниками, сообщившими моему шефу, что поскольку пациент особенно агрессивен в отношении мужчин, лечить его лучше женщине, которая не будет обращаться с ним «чересчур фамильярно». Выбор пал на меня.

В моей голове тут же завертелся вопрос: «Почему он выбирает, какого пола врач должен его лечить?» Но, немного подумав, я признала, что сама часто и охотно помогаю пациенткам, которые по прибытии к нам робко просят, по той или иной причине, чтобы их врачом была женщина. Это могут быть жертвы домашнего насилия или те, у кого, по их же признанию, проблемы с интимной жизнью. Но если у меня нет ни малейшего отвращения к ним, почему я должна испытывать его теперь?

Отправляясь на встречу с агрессивным пациентом, я пыталась представить: что за события в жизни этого человека привели его сюда и в каких преступлениях он повинен? Но уже подходя к двери его палаты, твердо решила: пускай этот случай будет вызовом для меня, и я докажу себе, что способна общаться продуктивно даже с уголовником. Его уже осудила система, которая для этого создана. Теперь же следует сосредоточиться на цели моего визита: проверить общее состояние пациента, зашить ему голову и отправить его восвояси.

Когда дело касается эмоций, я отнюдь не похожа на робота, но в моей профессии есть правила – в том числе и те, что записаны в Женевской декларации, которую я громко цитировала, принимая присягу на выпускной церемонии:

Физическое и психическое здоровье моего пациента будет моей главной заботой; […] я не позволю соображениям пола или возраста, болезни или недееспособности, вероисповедания, этнической или национальной клановости, политической идеологии, расовой принадлежности, сексуальной ориентации, социального положения и любого подобного фактора встать между исполнением моего долга и моим пациентом. [26] Женевская декларация Всемирной Медицинской ассоциации – одна из расширенных редакций клятвы Гиппократа. Принята 2-й Генеральной ассамблеей ВМА в сентябре 1948 г. и дополнена на 22-й (1968), 35-й (1983) и 46-й (1994) ассамблеях. В русскоязычных версиях документа упоминание «любого подобного фактора», как правило, не переводится.

Упоминание «любого подобного фактора», как я понимаю, – забавный осколок старого мышления, требующий, чтобы между исполнением нашего долга и пациентом не стояло вообще ничего. Профессиональные врачи постоянно сдают какие-нибудь тесты или экзамены, многие из которых проводятся в формате «Укажите правильный ответ». При этом среди них бытует негласное правило, своего рода лакмусовая бумажка: если предлагаемый ответ содержит такие неизменные условия, как «всегда» или «никогда», – скорее всего, он неверен. Ведь это плохо согласуется с тем, что нам известно о врачевании и болезнях, где всегда остается место для сомнений или вариаций. В медицине ничто не бывает «всегда» – и никогда не бывает «никогда».

И если я так выступаю против того, чтобы испытывать к пациенту отвращение из-за его темного прошлого, – что ж, иногда надо себя заставлять.

Однажды я оказывала помощь человеку, осужденному за изнасилование и убийство; его жертвой была женщина примерно моего возраста. О криминальном прошлом этого пациента я узнала случайно – из разговора коллег, который я невольно подслушала перед тем, как отправиться к нему в бокс. Мои коллеги говорили о нем с отвращением, но их шепот не достигал ушей пациента. Им не нужно было идти лечить его – участвовать в процессе, где фокус взаимодействия неизбежно сужается до негласного договора между одним пациентом и одним профессионалом от медицины.