Ифа Эбби - Семь причин для жизни [Записки женщины-реаниматолога] [litres]

Я продолжила беседу с ним, и он стал рассуждать дальше, весьма сумбурно, о лечении, о медицинских подъемниках, о том, что их сын живет слишком далеко, чтобы помогать им дома.

Я почти потеряла нить разговора, как вдруг мое ухо уловило конец фразы, от которого я просто остолбенела: «…И тогда ее все равно уже не будет рядом… Ведь так, дорогая?»

– Да уж! – язвительно ответила его жена. – Я здесь, только пока жива.

Я уставилась на нее в замешательстве – и лишь через пару секунд переспросила, что она имеет в виду. Ответ последовал все в том же недоверчивом, презрительном тоне. И сводился к тому, что у нее был рак в последней стадии и жить ей оставалось меньше года.

Я смотрела на раздраженную женщину, и мое сердце сжималось от осознания масштабов трагедии, которую этим двоим суждено пережить.

Я смотрела на раздраженную женщину, и мое сердце сжималось от осознания масштабов трагедии, которую этим двоим суждено пережить. Передо мной был не просто пациент, не готовый решиться на необратимые изменения в своей жизни, но – супруги, теряющие друг друга, и жена, которая сражается со смертельной болезнью, зная, что будет вынуждена оставить мужа в одиночестве.

Входя сюда, я готовилась обороняться от гнева этой женщины, но когда уходила, ее поведение уже совсем не пугало меня. И даже не вызывало желания ее осуждать.

Говоря о самоконтроле, который так нужен нам для управления той или иной ситуацией, я признаю правоту Чарльза Лэма, написавшего в своей поэме: «В нужном месте, в нужный час – даже гнев ласкает глаз» [24] Чарльз Лэм ( Charles Lamb, 1775–1834 ) – английский поэт, публицист и литературный критик. Приводятся первые строки его стихотворения «Гнев» ( Anger ). . И тем, кто придет в мою профессию после меня, я посоветовала бы сохранить силы, чтобы иногда – совсем немножко – от души на кого-нибудь поорать.

В целом, я давно уже не замечаю очень многое из того, что, казалось бы, должно вызывать у меня отвращение. Моя практика приучила меня к большинству запахов и ощущений. Я привыкла к тому, что если пациент долго истекает кровью, эта кровь загустевает, превращаясь в бурое блестящее желе, а затем отпадает кусками и начинает пахнуть, как говядина в лавке мясника. Когда у меня на руках умирал человек с простреленной головой, кровь хлестала из него фонтаном. Она пропитывала насквозь марлевую повязку, что я прижимала к ране, сочилась меж моих пальцев, стекала по перчаткам и методично капала мне на ногу. Ее тепло передавалось мне через ткань хирургических брюк. Я стиснула локтями его затылок, чтобы зафиксировать голову, и кровь начала размазываться по моей коже. Когда же руководитель бригады попросил меня приподнять пациенту затылок, бурая лужица из-под раненой головы вылилась на пол и забрызгала носки моих матерчатых тапочек.

Запах крови обычно пробуждает у меня воспоминание, как я, пятнадцатилетняя, стою на уроке биологии перед сердцем свиньи – в лабораторном халате, сжимая в пальцах скальпель, – а одноклассница рядом со мной еле сдерживает рвотные позывы, потому что сама не в состоянии разделать даже куриную грудку. Запах у того воспоминания точно такой же – навязчивый запах чего-то сырого и грубого. Органы животных для лабораторных работ по биологии мы должны были приносить в школу сами. Моя мама заказывала их в лавке мясника, и я носила окровавленные части тела по улице в пластиковых пакетах. А однажды я забыла на столе в кухне коровий глаз, и мама привезла его для меня в школу позже. Когда же на перемене я спустилась в приемную, чтобы забрать его, секретарши сидели по сторонам от него на почтительном расстоянии, а он смотрел на мир из прозрачного пакета, в котором все обычно покупают какой-нибудь фарш для котлет. На лицах секретарш читалось неописуемое отвращение, и при виде меня они замахали руками как безумные, требуя унести от них это как можно скорее.

Я могу сразиться с вонью больничной утки, полной черных фекалий, чтобы убедиться, что у пациента действительно мелена. Разница между обычным темным стулом и меленой как результатом желудочно-кишечного кровотечения заключается, помимо характерного резкого запаха, в том, что мелена должна быть вязкой и липкой, как деготь.

Бульканье мокро́ты – кремовой жижи, пузырящейся в эндотрахеальной трубке пациента после глубоких вдохов, – может звучать для меня до странного умиротворяюще; и я могу быть выше брезгливости при проверке емкости с этой мокротой, чтобы понять, вводить ли пациенту с гнойным бронхитом антибиотики. Когда работаешь с неприятными запахами, главное – дышать ртом. Это противоречит обычной интуиции, ведь когда перед тобой – продукт какой-нибудь псевдомембранозной диареи, тебе меньше всего на свете хочется открывать рот, чтобы, не дай бог, не ощутить это еще и на вкус. Еще я сразу предупреждаю: этот трюк лучше не применять, когда снимаешь повязку с чьей-то хронической язвы на ноге. Чем дальше разматываешь эти бинты, тем сильнее вонь, но при снятии последнего слоя нужно быть готовым к тому, что из-под него в воздух может подняться целое облако белых хлопьев из отмерших клеток кожи.

Поверьте, я прошла нелегкий путь, чтобы понять, в каких случаях дышать через рот не рекомендуется.

Отверстия для ввода пальцев. Мануальная эвакуация фекалий «по самое не хочу». Байки про кровь, гной, мокро́ту и вонь. Классические темы для грубых анекдотов, слышать которые – нечто вроде отдельного опыта, с которым я наконец-то свыклась, ибо, несмотря на всю их сомнительную развлекательность, они – просто детский лепет в сравнении с тем, от чего мой желудок действительно выворачивает наизнанку.

Треск проломленной грудины. Хруст костей. Гулкие щелчки чьих-то ребер под твоими пальцами, когда ты проводишь СЛР. Сопротивление грудной клетки, от которого немеют запястья, пока ты давишь, давишь, давишь. «Компрессии в норме!» – сообщает механический голос из дефибриллятора, который готов похвалить кого угодно, но понятия не имеет, кто ты такой и чье тело сейчас терзаешь.

Наконец ты останавливаешься, и кто-нибудь проверяет пульс. Есть!

Но затем ты оставляешь пациента снова умирать, ведь принято решение, что ему не выжить в ходе дальнейшей реанимации. Что, в принципе, было ясно еще до начала СЛР.

– Как его зовут? – спрашивает еще один врач, и ты говоришь, что не знаешь. Проверяешь браслет с именем у него на запястье. Просишь для него подушку, но сестра отвечает, что у них в отделении неотложной помощи нет подушек. И, отыскав простыню, сворачивает ее и подкладывает ему под голову.