Ифа Эбби - Семь причин для жизни [Записки женщины-реаниматолога] [litres]

Эту историю я могу пересказывать по-разному, но вы уже понимаете, что она – о многих пациентах сразу. Ее можно изложить и в красках, и с подробностями, но часто, вспоминая все эти случаи, я этого не делаю. Иногда я рассказываю все как есть. Потому что испытываю отвращение к себе самой, к своим рукам, под которыми хрустели ребра тех, кто затем оказался в могиле, и от этого знания мне уже никуда не деться. Как и от воспоминаний о том, что я не смогла помочь.

Неприглядная сцена, когда пациент с раздавленной грудиной хватает ртом свой последний в жизни воздух, может и не вызвать у вас тошноты, пока вы не представите, что эту ситуацию породили вы сами. Представьте, что это ваши руки волей-неволей выполнили поставленную перед ними задачу, и теперь вы лично наблюдаете, как этот человек страдает в последние минуты, а то и секунды своей жизни. Вот тогда тошнота точно подступит к вашему горлу. Именно такая ситуация заставляет меня посочувствовать воплю шекспировского Макбета: «Нет, с рук моих весь океан Нептуна не смоет кровь. Скорей они, коснувшись зеленой бездны моря, в красный цвет ее окрасят» [25] Уильям Шекспир. Макбет. Акт 2, сцена 2 / Пер. с англ. Ю. Корнеева. . Интересно, изменилось бы что-нибудь, начни я в такие минуты, горестно уставясь на свои руки, декламировать строфы шекспировских трагедий? Скорее всего, меня бы попросили надавать самой себе по щекам и отправили в отпуск по причине стресса.

Даже теперь, столько лет спустя, если что и вызывает у меня отвращение в связи с моргом, так это запах формалина. Формалин – это водный раствор формальдегида, который используется как основа для консервации трупов и прочего биологического материала. Не берусь описать этот запах точнее, но ни с каким другим его не спутаешь; я могу вспомнить его в любую секунду, если понадобится. Легче всего, если я при этом жую какой-нибудь бутерброд с ветчиной: я просто напоминаю себе, что поедаю мертвую плоть – и запаха морга, заполняющего мою память, хватит, чтобы я отказалась от завтрака или хотя бы переключилась на что-нибудь вегетарианское. Но выворачивает мне желудок вовсе не боязнь смерти или покойников. А мистическое сочетание холодной плоти, пахнущей формалином, с чудовищным присутствием смерти прямо у меня в кухне.

Обычно я посещаю морг, когда нужно проверить тело умершего и оформить его на кремацию. Я жму на кнопку звонка у двери. Чей-то голос по громкой связи спрашивает меня о цели визита, я отвечаю навскидку что-нибудь вроде «осмотр крематория», после чего дверь отпирается, и я оказываюсь внутри. Стою перед длинной панелью с выдвижными морозильными камерами и называю фамилию нужного мне пациента. На дверце каждой камеры значатся имена и фамилии. Есть здесь и дети, и совсем младенцы; тех, кто пожить не успел вообще, именуют просто «новорожденными»: Новорожденный Смит, Новорожденный Браун, Новорожденный Шах. Я вижу имена пациентов, которых лечила или просто знала, а иногда и тех, кто уже пролежал здесь намного дольше обычного, потому что у них нет родных и близких, которые могли бы похоронить их.

Дверцы морозильников расположены по четыре в высоту и по десять в длину. Стена из мертвецов вздымается передо мной, и когда из нее вытягивают тело для проверки, мне иногда приходится взбираться на нужный уровень по переносной металлической стремянке. Стоя на этой стремянке, я могу поворачивать голову влево-вправо, заглядывать в морозильники и любоваться на всех этих покойников – с их пожелтевшей кожей и впалыми глазницами, застывших в морозном воздухе под казенными белыми покрывалами. Я кладу руку на грудь тому из них, кто нужен мне для работы, и провожу обязательную, хотя давно изжившую себя «проверку на кардиостимулятор». При оформлении тел на кремацию я и еще один врач должны подписать особый документ, который, в частности, подтверждает, что я проверила тело на отсутствие в нем любых металлических объектов, способных привести к взрыву. Имплантированные кардиостимуляторы и дефибрилляторы действительно могут взорваться в ходе кремации, поэтому, конечно, важно извлекать их заранее; однако проверка, которую я выполняю сейчас, лишена всякого смысла, ведь у меня не было ни одного пациента, которому я не сделала бы рентген или еще какое-нибудь сканирование, так что находись у любого из них в груди подобный приборчик, я бы знала об этом давным-давно. Не говоря уже о том, что мы, к счастью, работаем с технологами морга, которые проверяют все это и без нас.

Одноразовые белые покрывала, в которые мы заворачиваем усопших, отличаются тем, что вдоль линии горла они оторочены белыми рюшами, как сорочки у мальчиков в церковном хоре. Эта странная «мода» с медицинской точки зрения часто кажется мне странной, неуместной попыткой увязать такое обыденное событие, как смерть на больничной койке, с чем-то возвышенным и сакральным.

Сколько бы я ни приходила в морг, никак не могу привыкнуть к этому зрелищу: упакованные одно над другим тела пациентов в саванах и на койках для трупов.

Когда рефлексивное отвращение вызывает гнойный аппендикс, смердящий на всю операционную, – это одно; но когда такое же отвращение внушает твой собственный пациент – дело совсем другое.

Мне хочется верить: тот, кто по-настоящему уважает всю сложность человеческой натуры, никогда не сможет испытать чистого, неподдельного отвращения даже к самому отъявленному негодяю. Жизнь кажется мне слишком сложной для столь необузданного чувства; впрочем, у всех нас – свои нравственные стандарты и критерии, по которым мы судим других за их жизненный выбор. А точнее – решаем, считать ли нам чьим-то «выбором» ситуацию, которую нам навязывают. И я в этом смысле – не исключение.

Тот, кто по-настоящему уважает всю сложность человеческой натуры, никогда не сможет испытать чистого, неподдельного отвращения даже к самому отъявленному негодяю.

Хорошо помню примеры, на которых мне пришлось это проверять. Я уже рассказывала, какую неприязнь вызывает у меня слово «борец», когда им называют пациента, страдающего каким-нибудь тяжелым недугом. И дело тут даже не в коннотациях с сомнительной обязанностью быть сильным и уверенным, чтобы не сломиться под ударами жестокой судьбы. Мое сопротивление вызывают нравоучительные байки о том, что выбор людей, как им жить, а потом и как умирать, обязательно должен быть связан с каким-то поражением. Или даже о том, что само решение умереть может быть правильным выбором либо досадной ошибкой. В большинстве случаев выражение «он по жизни борец» для меня абсолютно пустое. И примерно такое же приторно-благозвучное, как, например, «он по жизни большой книгочей».

Куда больше мне нравится слышать, что мой пациент обожает читать на любимой скамейке в парке. Из такой информации я могла бы выудить целую историю, а лично я – горячий сторонник того, чтобы пациенты рассказывали о себе побольше фактов. Если я когда-нибудь всерьез заболею, а мой врач захочет узнать обо мне побольше, – скажите ему, что я люблю запах книг, что обожаю темный шоколад, что иногда ужасно боюсь заболеть всерьез, а иногда думаю, что справлюсь. Скажите, к примеру: «Несколько лет она занималась ирландскими танцами». Что угодно – только не «она по жизни борец».