Джули Кавана - Рудольф Нуреев. Жизнь [litres]

– Сегодня я танцую «Корсара».

– Нет, сегодня идет «Лебединое озеро», – поправил его Хелпман.

– Нет, сегодня «Корсар».

– Танцуй что хочешь, душка. Оркестр будет играть «Лебединое».

Тем летом все участники гастролей заметили, как Марго и Рудольф то и дело прикасались друг к другу, флиртовали – «постоянно обнимались и целовались». Пожелав двум звездам спокойной ночи в лифте отеля, Александр Грант снова встретился с ними в лифте на следующее утро. «У Марго был большой, просто огромный, засос на шее. Его было заметно издали, но она даже не подумала его замазать». На другой вечер устроили вечеринку на крыше, на которой все, по словам Аннетт, «здорово напились, в том числе, что необычно, и Марго, которая валялась на матрасе с Рудольфом». На следующее утро, когда танцовщики снова сидели в автобусе и ждали отъезда, BQ, которая везде возила с собой дочь, громко заметила: «Не знаю, какая муха укусила Марго. Утром ее тошнило». Когда наконец пара появилась, Марго, на которой были темные очки, села в задний ряд, «очень тихая и какая-то сгорбленная». По пути в класс они проезжали мимо каких-то красивых развалин на берегу и решили остановиться, чтобы быстро окунуться. У моря Марго ожила и распустила волосы – Аштон часто сравнивал ее с ундиной. Но, когда она вышла из моря, она была бледной, как бумага. Во время последней встречи Тито подарил ей кольцо, которое она носила на одном пальце с обручальным; кольцо было ей велико и соскользнуло в воду. Все начали нырять, чтобы помочь ей найти кольцо, но в конце концов оставили попытки и вернулись к автобусу. Марго – «совершенно опустошенная» – села рядом с Роналдом, которому хотелось в знак утешения положить руку ей на плечо. «Но так нельзя было поступать с Марго». «Она невероятно расстроилась, – вспоминает Аннетт. – Мы даже гадали, не изменила ли она Тито. Но все это были одни домыслы».

С тех пор настроение на гастролях «изменилось – явно помрачнело». Марго, которая потянула икроножную мышцу, танцевала с трудом и «вечно звонила мужу и ждала его». Ее коллеги с недоумением относились к тому, как она льнет к человеку, которого, по словам Джоан Тринг, «все привыкли считать дерьмом». Но ее чувства к Тито проделали полный круг, и она снова стала «прежней охваченной любовью девочкой» 1930-х годов. Превращение блестящего латиноамериканского красавца-студента в женатого мужчину с животиком, который через много лет не давал ей прохода своими вульгарными ухаживаниями, не позволяло Марго разглядеть его истинную сущность. И все же вскоре она поняла, что Тито – единственный человек, с которым она чувствует себя «по-настоящему цельной», и теперь, как пишет ее биограф Мередит Данеман, «именно в его неуловимости заключалась его подлинно романтическая сила». Тито обещал быть с ней на протяжении всех гастролей, но почти сразу же предпочел остаться в Монте-Карло. Аннетт, делившая гримерку с Марго, помнит, как она все продолжала надеяться, что Тито передумает. «Она все говорила: «Ну, может быть, он приедет на следующей неделе», но он ее всегда разочаровывал». Именно Марго придумала включить в программу «Сцены любви» Аштона, и в Греции она попросила Роналда Хайнда стать ее партнером. Этот короткий, печальный дуэт, созданный как номер для гала-концерта Фонтейн и Сомса в 1959 г., описывает страстное расставание молодой девушки и ее возлюбленного перед его отправлением в Крестовый поход. Она хватается за его плащ; он уходит, край плаща выскальзывает у нее из пальцев, она остается одна – «ужасно несчастная, отчаянно влюбленная и теряющая своего любовника непонятно ради чего». Аннетт, которая еще не видела, чтобы Марго исполняла свою партию так трогательно, сказала ей, что она была «невероятна». «Что ж, это история моей жизни, – с улыбкой ответила та. – Я прощаюсь с Тито».

Зато Рудольф на гастролях был в своей стихии. После ужина он исчезал в ночи; часто можно было видеть, как они с Хелпманом «состязаются друг с другом на набережной». Особенно Рудольф радовался возвращению в Израиль, очарованный, как и прежде, атмосферой «юга России», климатом и людьми. Он возобновил отношения с друзьями, начатые летом 1961 г., и завязал новое знакомство со смуглым молодым человеком по имени Дани, которому он послал в подарок запонки и свитер [67] Благодарственное письмо Дани написал из тюрьмы: «Здесь у меня есть много времени для того, чтобы думать, и я думаю о чудесном времени, которое у нас было и которое могло бы быть» (архив Рудольфа Нуреева). .

Тем временем Эрик, который несколько недель не получал писем от Рудольфа и вовсе не испытывал желания, по его словам, «заполнить кем-то время», находил их разлуку невыносимой. «Эрик, по сути, был очень-очень разборчивым и целомудренным, – заметил Глен Тетли. – Рудольф был гораздо крепче и стремился экспериментировать. Он хотел поиграть. Все было большой, чудесной игрой».

Из Калифорнии и с Гавайев, последних мест их гастролей, Рудольф в октябре вернулся в Лондон. Ему снова предстояло жить в одиночку в меблированных комнатах. Теперь, как заметила Марго, в его внешности появилось нечто трагическое, особенно когда он постепенно уходил, «уменьшаясь вдали на заброшенной улице после взрыва смеха и веселья за ужином». Однажды, проводя вечер со Светланой Березовой и ее друзьями, он вернулся в свою квартиру и начал писать Эрику. По своему откровенно нигилистическому тону его послание перекликалось с письмами самого Эрика:

«Мой самый любимый Эрик, мне так грустно, что мир – такая жестокая машина, и кажется единственным [решением?] попробовать [неразб.] какое-то время, прежде чем это… погубит тебя. Мне невероятно грустно; у меня чувство, которое я не могу объяснить, ты нужен мне каждый миг, мне кажется, что мы так одиноки на этом свете, очень часто у меня чувство, будто я на краю безумия и мне хочется кричать [68] Его слова перекликались с фразой из последнего письма Эрика: «Иногда я кричу, чтобы забыть о своем одиночестве». .

Я хочу накрыть тебя руками и телом и не [неразб.] никому моего милого и самого любимого. Очень скучаю по тебе. Без тебя очень тяжело. Сегодня [17 ноября] я танцевал для телевидения «Диану и Актеона» со Светланой; это было не особенно плохо, но после съемок я ужинал с друзьями Светланы, и вдруг все перевернулось у меня внутри, и я ощутил пустоту и бесполезность всего, и я так скучал по тебе, так невозможно тяжело, что кричал внутри и раздирал себя в клочья».

Рудольф, находясь под влиянием Эрика, начал серьезно пить. Как-то рано утром, проходя мимо стоянки такси на Бромптон-Роуд, английский актер Питер Эйр увидел молодого человека, который, свернувшись калачиком, лежал в открытом багажнике пустого такси. «Это был Нуреев. Он был очень пьян и тихо хныкал». Эйр подождал, пока вернется водитель, и, хотя квартира Рудольфа была совсем рядом, за углом, на Эннисмор-Гарденз, просил его «довезти самого знаменитого танцовщика в мире» до двери. Летом предыдущего года, когда с Рудольфом познакомился Теннесси Уильямс, драматург сразу признал в танцовщике человека, обреченного на одиночество, подобно ему самому и подобно его Страннику в куртке из змеиной кожи из пьесы «Орфей спускается в ад» – «оба загнанные создания» [69] Именно «Змеиной шкуре» Уильямс подарил одну из своих любимых строк: «Никто никогда не узнает никого. Все мы приговорены к пожизненному одиночному заключению в собственных шкурах!» Много лет спустя в США, когда Рудольф и Уильямс отправились гулять, на Рудольфе была куртка из змеиной кожи. «Я вспомнил Нижинского и то, что, исполняя «Послеполуденный отдых фавна», он одевался как животное» (цит. в интервью Дэвида Дэниела для Nureyev Observed). . Они ужинали в доме Марии Сен-Жюст, большого друга драматурга; в тот раз Уильямс напился до бесчувствия. Согласившись «ненадолго вывести его», Рудольф повез Уильямса к себе, на Эннисмор-Гарденз, где они долго беседовали. «Я понял, – сказал Уильямс, – что он глубоко предан России и очень подавлен из-за того, что не может туда вернуться».