Джули Кавана - Рудольф Нуреев. Жизнь [litres]

После того как Кит вернулся в Лондон, Рудольф пришел еще на один вечер на площадь Вобан, где собирались сливки парижской интеллигенции. Однако Рудольфу хотелось познакомиться лишь с одним очень красивым юношей, которого он заметил. Подобно Хельмуту Бергеру, актер Пьер Клементи был протеже Лукино Висконти и кумиром «поп-культуры тех лет». Он обладал слегка женственной красотой испорченного ангела, хотя сразу же дал понять, что он не гомосексуал. После того как намеки Рудольфа стали более настойчивыми, последовало то, что Жиль Дюфур, один из гостей, описывает как «дружескую ссору. Все немного потолкались, но никакой драмы. Было только забавно». Тогда невозмутимый Рудольф переключил свое внимание на самого Жиля, еще одного красивого юношу, 21-летнего стажера-модельера, известного своей поразительной «татарской внешностью». «Я нравился Рудольфу, потому что был немного похож на него. Он был очень прямолинейным, когда ему кто-то нравился. Он просил пойти с ним или забыть обо всем. Тогда я был застенчивым, не свободным, как сейчас; кроме того, в то время я встречался с девушками. Я не хотел, чтобы все было настолько откровенно, поэтому… не пошел с ним».

Через несколько дней Жиль пришел с другом к Рудольфу за кулисы, но Рудольф держался надменно и не обращал на него внимания. Так как к тому времени и у Жиля проснулся интерес, он связался с общим знакомым, чтобы снова встретиться с танцовщиком, и на сей раз Рудольф отнесся к новому знакомому совершенно по-иному. «Он попросил меня вернуться с ним в «Ритц» и поспать – просто поспать, – потому что вечером он выступал». В пять часов они вместе пришли в «Пале-Гарнье», и при прощании Рудольф пригласил Жиля в Лондон. «Он приглашал меня погостить в его доме».

Жиль приехал в конце следующей недели, собираясь посмотреть выступление Рудольфа в Ковент-Гардене. Из-за льда и густого тумана его самолет сильно опоздал; к тому времени, как он попал в Ковент-Гарден, все уже ушли. Он поймал такси и поехал на Файф-Роуд, где Рудольф ждал его у двери с тапочками: «Он был очень мил». Величественный ужин был в разгаре, гости, в число которых входили Ролан Пети и Гослинги, не сводили взглядов с Жиля, и ему казалось, «будто я – мадам Помпадур». Но Рудольфу больше всего нравилась невинность Жиля, из-за которой он прозвал его «Дитя». И, как дитя, он ездил за танцовщиком, пока тот выполнял обычный ритуал: разминка и репетиция в Бэронс-Корт в субботу; поход в кино; ужин на Кингс-Роуд; ночная прогулка вдоль витрин антикварных магазинов. Во второй лондонский уик-энд происходило примерно то же самое, а к третьему, несмотря на то что физическая сторона их связи не слишком продвинулась – «секс был только механическим. Рудольф обладал самым красивым телом, но вовсе не был тактильным», – Жиль понял, что влюбляется. «Рудольф понимал, что я слишком льну к нему. Я его утомлял. В воскресенье утром он объяснил, что он мне не подходит, потому что в его жизни главное – балет. Он все мне хорошо объяснил и добавил, что хотел бы, чтобы я остался его другом. А потом он уехал» [119] Рудольф попросил кухарку-экономку приготовить Жилю завтрак. «Мои слезы капали в яйца». (В 1995 г. он купил серебряные подставки для яиц на распродаже имущества Нуреева.) .

Еще за год или два до того Рудольф, объясняя, почему не может ни с кем вступать в длительные отношения, оправдывался Эриком. Теперь препятствием стала сама любовь. Он больше не хотел быть жертвой такой одержимой страсти, какую он испытывал в начале их с Эриком романа – романтической муки, которую он называл «проклятием». Хотя это, несомненно, поддерживало его художественную натуру – служило мотивом для его великих восторженных представлений с Марго, – Рудольф постепенно пришел к выводу, что эмоции такой силы губительны для его карьеры. Он решил, что больше не повторит своей ошибки. «Мне пришлось отсечь всякую личную зависимость. Ты понимаешь? Никакой личной зависимости, это отменено. Чтобы это не отвлекало меня от балета».

25 февраля 1968 г., через два дня после своего 65-летия, Хамет Нуреев умер от рака легких. Фарида очень горевала, когда врачи сказали, что ничем не могут ему помочь, и забрала мужа из больницы домой, где ухаживала за ним до самого конца. Рудольф узнал о случившемся из телеграммы Розы. Позже она прислала фотографию. На ней мать сидела рядом с кроватью, на которую положили тело отца, – по старинному обычаю, согласно которому обмытый и одетый труп лежит дома до дня похорон. Через несколько лет, помогая разбирать библиотеку на Файф-Роуд, Гослинги наткнулись на эту фотографию; их потрясла резкость изображения. «У меня кровь застыла в жилах, – признавался Найджел в письме. – Бедный Руди, как ужасно получать такое. Мы спрятали снимок».

Примерно так же Рудольф прятал свои эмоции, однако он вполне мог испытывать горе. Прошло семь лет с тех пор, как они с отцом разговаривали в последний раз; только Фарида или кто-нибудь из сестер всегда ходили на почтамт Уфы, чтобы позвонить ему [120] Когда у Нуреевых появился свой телефон, Рудольф иногда слышал, как отец кашляет на заднем плане, но они ни разу не позвали друг друга к телефону. . Хотя отец и сын так и не помирились, тем не менее гнев Хамета с годами утих. «Он стал гораздо мягче к Рудольфу и тому, что он сделал», – утверждает Резеда. Письмо с отречением, которое Хамет написал сразу после того, как Рудольф остался на Западе, – не то, за что можно себя винить. Насколько поняла его внучка Альфия, «он боялся за семью. Когда Рудольф бежал, он подумал, что у нас могут отобрать дом. Он хотел, чтобы нас оставили в покое».

Альфия запомнила, что похороны были тихие, «не роскошные». Завод предоставил открытый грузовик для гроба и небольшой оркестр. Коллеги помогли вырыть могилу, родственники и соседи принесли водку и нескольких кур для поминального супа. «Все любили дедушку. Все говорили: «Он не такой, как все». В этом, как и во многом другом, Рудольф был сыном своего отца. Оба запятнали себя в глазах советской власти тем, что общались с иностранцами, и в обоих жила страсть к образованию и самосовершенствованию, желание убежать от того мира, в котором они родились. Многим знакомым Рудольф говорил, что ненавидит отца, но находились и те, кому он признавался: он жалел, что не узнал отца получше.

Времени думать о смерти отца у него не было, так как через несколько дней должна была состояться лондонская премьера его «Щелкунчика». Он репетировал молодых звезд Антуанетт Сибли и Антони Доуэлла, которые должны были выйти на сцену на премьере, и они, как признавали критики, были «почти идеальными», так же замечательно симметричными в параллельном па-де-де, как два крыла птицы. Для Нинетт де Валуа версия Рудольфа стала «лучшим «Щелкунчиком», какого видела Англия», хотя Аштон был настроен далеко не так восторженно. Он сокрушался: «Трудность в том, что он не умеет быть простым. Ему кажется, что он должен придумать па для каждого музыкального такта». Новая сольная партия, которую хореограф создал для Рудольфа в мартовской новой версии балета «Приношение ко дню рождения», стала не чем иным, как карикатурой на такой подход. У Джона Персиваля даже сложилось впечатление, будто Аштон «работал из принципа, стараясь посчитать, сколько па можно втиснуть в один танец».