Джули Кавана - Рудольф Нуреев. Жизнь [litres]

Из-за того, что они так много времени провели вчетвером, Гослинги боялись, что после отъезда Уоллеса Рудольф отдалится и от них. «Но ничего подобного». Он начал приезжать к ним на Виктория-Роуд как в убежище, в место, где он может отдохнуть перед спектаклем, а потом поужинать. Когда Мод готовила в крошечной кухне, он обычно плюхался на диван, брал газету или молча смотрел по телевизору какой-нибудь старый фильм. «Потом я говорила: «Ужин готов». Мы шли и садились за стол. Как только Рудольф принимался за еду, он снова оживал. Ему нравилось у нас, потому что с нами не нужно было притворяться». Гослинги изумились, узнав, как танцовщик обычно проводил время в Нью-Йорке – «каждую ночь его куда-то приглашали, за чем следовали свита, пьянство и т. д.» – потому что в Лондоне он редко ходил на вечеринки, всегда просил долить в бокал с белым вином побольше газированной воды, а свободные вечера обычно проводил с ними. Только в их обществе он мог быть полностью самим собой. «Иногда было даже обидно, – признавался Найджел в дневнике, – видеть, как он включает [свое обаяние] для других – а для нас снова его выключает!» Прошло целых пять лет, прежде чем он приучился доверять Мод и стал считать ее другом. В начале их дружбы бывали времена, когда он был таким далеким с Найджелом, что писатель сомневался в том, что Рудольф в самом деле его любит. И вот через десять лет он наконец понял, что они – два человека во всем свете, которые никогда его не подведут. После этого Рудольф растаял, став «таким мягким, заботливым и внимательным… каким только можно пожелать».

Родной сын Гослингов, Николас, был на несколько лет младше Рудольфа, и знакомые часто задавались вопросом, как он относился к столь пылкой преданности родителей русскому танцовщику. Но, поскольку Рудольф пришел в их жизнь примерно в то время, когда их родной сын поступил в Оксфорд и начал жить независимо, Николас уверяет, что нисколько не ревновал. «Я был единственным ребенком, и в таком возрасте, когда человеку хочется отделиться от матери с отцом, так что мне, наоборот, было кстати узнать, что у них есть свои интересы». Он не разделял страсти Мод и Найджела к балету, называя себя «озадаченным наблюдателем за любой манией», зато он очень любил кино и после университета больше десяти лет работал в игровом кино и на телевидении. Именно Николас положил начало регулярным просмотрам – он установил в гостиной проектор и повесил экран. После ужина они успевали посмотреть два или три фильма, которые он брал напрокат – «обычно классику западного кино и андеграундные фильмы». Именно на Виктория-Роуд Рудольф впервые посмотрел «Красные башмачки», а также несколько фильмов с Гарбо, которых он еще не видел. «И он никогда не видел фильмов Эйзенштейна, – сказала Мод. – Так что можете представить его возбуждение – он стал настоящим кинолюбителем. Иногда в воскресенье мы ходили на два сеанса, один за другим». Когда появился Уоллес, кинопоказы участились. «Мы с ним очень хорошо поладили, – говорит Николас. – У нас были очень похожие цели».

Гослинги были центром притяжения небольшого кружка лондонских друзей. В их число входил Чарльз Марленд, директор одной компании, который скрывал свою гомосексуальную ориентацию от коллег в Сити. Пухлый, оживленный, рыжеволосый и румяный, «как диккенсовский персонаж», он был человеком большого вкуса и культуры, который любил окружать себя красивыми молодыми людьми, особенно танцовщиками. Его дом на Тревор-Плейс в Найтсбридже был «сплошной вечеринкой», еда и напитки всегда были чудесными, и там можно было наверняка застать самых ярких танцовщиков «Королевского балета», от Дэвида Уолла и Уэйна Иглинга до новичков в кордебалете. Казначей училища «Королевского балета» и член правления Балетного фестиваля, Марленд надеялся, что его назначат заведующим «Королевского балета», но и лорд Дроэда, и Джон Тули отказались его принять, говоря, что он «слишком увлечен танцовщиками». В случае Рудольфа это было определенно правдой; Чарльз, преуспевающий, с гибким рабочим графиком, мог ездить за звездой по всему миру, заказывая шоферов и устраивая приемы в любом городе, где бы они ни оказывались. «Вот что получил из этого Рудольф, – сказал один общий знакомый. – Удобство. А Чарльз стал другом божества. Он всегда был повсюду; садился в самолет и оказывался в нужном месте».

Подобно Чарльзу Марленду, Теренс Бентон и Паклуша Бика были поклонниками, которые подружились с Рудольфом и несколькими другими звездами. Они всегда бронировали себе те же места у прохода в ряду F в первых рядах партера в «Королевской опере», чтобы можно было быстро пройти за кулисы до того, как закончатся вызовы на бис. Внучка белоэмигрантского нефтяного магната, Паклуша выросла в Париже, куда ее родители, Чермоевы, бежали от революции, прихватив с собой фамильные драгоценности и документы в доказательство того, что они владеют богатейшими кавказскими и грузинскими нефтяными приисками. В 1958 г., когда Теренс Бентон приехал в Лондон из Канзаса – «не знающий жизни, бестактный, но замаскированный хорошими манерами и глубоко укоренившимся англичанством», – один знакомый ввел его в круг колонии русских эмигрантов, и через несколько месяцев он познакомился с Паклушей. Хотя Паклуша была замужем за Андре Бика, англо-французским художником, и матерью трех их общих детей, она влюбилась, и Теренс неожиданно для себя очутился в гуще свободной, настоящей богемной жизни в Оксфордшире. Вскоре оказалось, что у пары общая страсть к музыке и балету, и когда в Лондон начали приезжать с гастролями Кировский и Большой театры, они устраивали приемы для танцовщиков в своей изящной квартире на Карлос-Плейс. Поскольку они «знали Марго всю жизнь», они, естественно, мечтали подружиться с Рудольфом, и это Марго вызвалась их познакомить. Они встретились в ресторане на Джермин-стрит; Терри был похож на графа Дракулу, так как пришел в черной накидке и с зализанными назад черными волосами, а Паклуша была круглой и безмятежной, как матрешка. Она была олицетворением русской земли-матушки, и ее прямота и невозмутимость немедленно расположили к себе Рудольфа. «У нее имелось одно чудесное качество – аура, которую она излучала, – вспоминал Уоллес. – Паклуша умела поладить со всеми, от швейцара до герцогини».

Хотя они были знакомы совсем недолго, Паклуша была единственной, кому Рудольф в то время признался в смерти отца. А на гастролях в марте 1973 г., когда он услышал о смерти Ксении, именно Паклуша занялась расследованием всех обстоятельств случившегося. Рудольф получил телеграмму от Марго (с которой удалось связаться Барышникову), в которой Марго выражала свои соболезнования, и Рудольф «в большом волнении» немедленно позвонил Паклуше и попросил ее узнать подробности. Он не знал, что полтора года назад Ксении сделали операцию – у нее обнаружили рак желудка. Она рассказала об этом лишь двум-трем ближайшим друзьям и умоляла их хранить все в тайне. «Я ничего не знал много месяцев, – говорит Барышников, – может быть, потому, что она хотела уберечь меня от еще одной травмы [после смерти Пушкина]». И конечно, она не хотела, чтобы Миша или еще кто-нибудь видели ее больной. Она говорила Алле Бор, что ей стыдно, что «она это допустила», что она не в силах побороть рак. На самом деле она прожила бы дольше, если бы в местной больнице ей не перелили чужую группу крови. «Она поехала домой на такси и через два часа умерла». Потеряв Александра Ивановича, Ксения очень изменилась, стала отшельницей, отстраненной, и тем не менее они с Рудольфом поддерживали связь. Их телефонные переговоры были единственным источником новостей и сплетен, связанных с Кировским театром. «Ксения оставалась последним звеном, связывавшим его с Ленинградом, – заметил Найджел в дневнике. – Теперь у него никого не будет; он по-настоящему отрезан. А она была еще молодой. Какое невезение!»