Джули Кавана - Рудольф Нуреев. Жизнь [litres]

Уайет говорит, что наблюдение за тем, как Рудольф накладывает макияж Пьеро, «послужило стимулом для всей серии», результатом чего стали тридцать с лишним небольших эскизов. За три года до того, когда он впервые обратился к танцовщику с подобной просьбой, Рудольф отказался позировать, и Уайет обратился за помощью к Линкольну Кирстейну – «единственному человеку из мира балета, которого я знал». Близкий друг его отца, художника Эндрю Уайета, Кирстейн еще в 1965 г. заказал 16-летнему Джейми свой портрет. Юноша так мастерски воспроизвел орлиный профиль заказчика и его характер, внушающий благоговение, что, по мнению Кирстейна, Джейми сразу же заявил о себе как о тончайшем американском портретисте после Джона Сингера Сарджента (так он пишет в своем введении к каталогу первой выставки Уайета в нью-йоркской галерее Кнедлера в 1966 г.). Позволив красивому одаренному юноше работать в комнате на верхнем этаже его дома на Девятнадцатой улице, Кирстейн, как понял Джейми, был «совершенно очарован» им. Так продолжалось и в следующие десятилетия. Но, когда его попросили воспользоваться своим влиянием и убедить Рудольфа передумать, Кирстейн впал в один из свойственных ему приступов ярости. «Ну почему, почему тебя так интересует Нуреев? – воскликнул он. – Он звезда и не имеет ничего общего с балетом». После того как Кирстейн попытался сорвать его замысел, Джейми «искал помощи в других местах». К тому времени Рудольф, видимо узнав о влиянии Кирстейна, согласился с ним сотрудничать. «Это было у него в подсознании. Он очень хорошо понимал подобные вещи: кто что может для него сделать». Конечно, в соответствии с тем, как Рудольф подходил к жизни, «всегда есть элемент взаимности. Приходится сделать одно, и потом можешь сделать другое. Всегда как аукнется, так и откликнется».

Джейми предложил работать на «Фабрике» Уорхола, там, где два художника в предыдущем году рисовали друг друга, но Рудольф отказался там позировать [151] Рудольф никогда не придавал большого значения культу Энди Уорхола. Хотя в 1972 г. он согласился позировать для журнала «Интервью» и сняться у Роберта Мэпплторпа, его так раздражала бессодержательность вопросов Уорхола, что он прервал беседу. «После этого Энди внезапно сделал снимок «Поляроидом». И еще один. И еще. Руди… потребовал показать результаты. Первый, красивый портрет, он подписал. Второй – тоже. Но третий, крупный план самого знаменитого паха в мире балета, вызвал презрительный смешок. Выругавшись, он швырнул оскорбительный снимок на пол. Энди, которого не так просто было остановить, опустился на колени, чтобы поднять его. Руди, такой же неукротимый, поставил ногу в тапочке прямо на фото. Сообразительный Роберт Мэпплторп нацелил свой «Поляроид» на эту властную ногу. Руди выхватил камеру, вытащил оттуда непроявленную фотографию и смял ее в комок. «Разве тебе не нравится твоя нога?» – осведомился Роберт. «Моя нога – да…» – ответил Руди» (Энди Уорхол. Интервью. Июнь 1972 г.). . «Что-то в Уорхоле тревожило его. «Он такой урод, – говорил он. – Зачем мне нужно там быть?» Поэтому Джейми «следовал за ним по пятам», ловя Рудольфа в номере отеля, в гримерной, в балетной студии во время сезона «Нуреева и друзей» 1977 г. «Для меня портрет – не столько настоящая живопись, сколько возможность провести время с человеком, путешествовать с ним, смотреть, как он ест… Это в самом деле взаимопроникновение». Кроме того, это было «записью»; Уайет хотел «записать это создание» с какой-то клинической точностью, какую он приобрел, вскрывая трупы на занятиях анатомией в гарлемском больничном морге. Применяя кронциркули, чтобы добиться правильных пропорций, – Рудольф называл их «орудиями пытки» – Уайет сосредоточился на лице и обнаженном торсе танцовщика, используя желтовато-коричневые тона для тела, по контрасту с белой подсветкой и темными пятнами. Рудольфу не понравился первый большой портрет, «Профиль в мехах», поэтому Джейми и его жена показали его Линкольну Кирстейну, чтобы узнать независимое мнение. «Он не слишком одобрил», – записала в своем дневнике Филлис Уайет, но в разговоре с Кирстейном в тот вечер узнала именно о тех преимуществах, которые предвидел Рудольф: «Тогда я спросила Линкольна, почему он не позволяет Нурееву танцевать в «Нью-Йорк Сити балете». Он назвал много предлогов: у них нет звезд; они не могут его принять… Да, но в «Американский театр балета» приняли Барышникова… у Баланчина есть только звезды-девушки. Но под конец Линкольн сказал: если бы ему позволили поступить по-своему, он бы завтра же пригласил его. На самом деле я думаю, из разговора, возможно, что-то вышло».

Так и получилось. Скоро Кирстейн прислал приглашение на ужин. «Нас было только четверо, – вспоминает Джейми, – и Линкольн отнесся к нему просто замечательно». После того как Барышников отнесся к нему «довольно холодно», Рудольф настолько очаровал Кирстейна, что он ходил смотреть «Валентино» десять раз. Кроме того, зная, что гонорар Нурееву за «Аполлона» практически спас «Школу американского балета», он начал относиться к Рудольфу как к «следующему явному наследнику» и надеялся убедить его возглавить школу Баланчина. «Наконец, – замечает Джейми, – Линкольн признал в нем замечательное создание, каким он и был».

Рудольф впервые познакомился с Филлис Уайет, высокой, элегантной блондинкой, в ресторане «Элейнс», когда он с удивлением смотрел, как она, нагнувшись, достает из-под стола костыли, без которых она не могла ходить. В двадцать один год она сломала шею в автокатастрофе, но никогда не позволяла инвалидности мешать ей жить. «В вас есть сила духа и энтузиазм», – с восхищением сказал ей в тот вечер Рудольф и начал приглашать ее на спектакли, веля массажисту Луиджи ставить для нее специальное кресло за кулисами. «Вчера вечером я снова смотрела «Пьеро», – записывает она в дневнике. – Видела, как Р. разогревается перед выступлением – он косится на меня и улыбается, если видит, что я смотрю». По предложению Рудольфа она вместе с ним и Мартой Грэм пошла на прием в консульстве Ирана и, через день или два, на ужин после спектакля в «Русской чайной» с примами «Американского театра балета» Натальей Макаровой, Синтией Грегори и Лусией Чейз. Поскольку Филлис не была частью их мира, она «понятия не имела, о чем они все говорили», и признает, что начала задаваться вопросом, с какой стати суперзвезда так добр к ней.

Хотя Рудольф по-настоящему смягчился по отношению к Филлис, рассказывая Мод, какая она ужасно смелая и решительная, он, кроме того, прекрасно понимал, что она может оказаться для него полезной. «Во-первых, он хочет вывести свои деньги из Европы и подыскивает себе ферму для покупки», – писала она в дневнике. Через несколько недель после знакомства с ним Филлис приехала в апартаменты Рудольфа в «Пьере» с фотографиями различных имений в Виргинии и Пенсильвании, где была ферма у самих Уайетов. Как-то после спектакля Рудольф приехал в Чеддс-Форд, где Филлис ждала его, чтобы приготовить ему ужин, и сразу же почувствовал себя там как дома. Разглядывая коллекцию корзин, свисавших с потолка кухни, он заметил: «Эта для сыра, эта для картошки, а это сито для муки» – единственный гость, по ее словам, который знал, для чего они нужны. «Они были похожи на те, что он помнил по России». На следующее утро Рудольф уже сидел в столовой и ждал, что ему подадут завтрак, но, когда он отодвинул тост, потому что с него нужно было срезать корки, Филлис не выдержала: «Рудольф, если хочешь остаться здесь, сам срезай корки с хлеба!» Она прошла экзамен – оказалась достаточно откровенной, чтобы заслужить его уважение («Я никогда его не боялась – что бы он о себе ни думал»), и с того дня он приходил на кухню в сабо и сам заваривал себе чай.