Джули Кавана - Рудольф Нуреев. Жизнь [litres]

Шарль Жюд, который был с ним, умолял его образумиться. «Ладно, я остаюсь», – проворчал он, но заставил Чарльза пообещать, что он будет рядом, когда он проснется после наркоза. На следующий день, услышав, что жена и дочь Чарльза тоже в больнице, Рудольф попросил показать ему пятилетнюю Джоанну. «Мне сказали, что не очень хорошо позволять ей видеть его таким», но, понимая, что Рудольф, возможно, наберется от ребенка сил и энергии, Чарльз подвел Джоанну к кровати. «Он взял ее за руку, и я увидел, как зажглись его глаза». «Я жив, я жив!» – воскликнул Рудольф.

Вскоре после этого в Париж прилетела Джейн Херманн. Как-то вечером она сидела в своем гостиничном номере, когда ей позвонил Эндрю Гроссман. «Он давно уже перестал подыскивать для Рудольфа одноразовые ангажементы, но сказал мне: «По-моему, ты должна прийти, если хочешь его увидеть. Он отказывается от лекарств».

Танцовщик и импресарио не общались после той ужасной ночи в Сан-Франциско, и Джейн признается, что с ее стороны уже не было никакой привязанности. Тем не менее, «главным образом из-за огромной сентиментальности», она помчалась на набережную Вольтера. Рудольф тепло приветствовал ее, и они заговорили, как будто расстались лишь накануне. Потом Джейн неожиданно для себя произнесла: «Ну-ка, веди себя как следует и принимай лекарства. Потому что у меня идея – ты будешь дирижировать в Метрополитен». Рудольф вначале ей не поверил – в его состоянии он больше не мог стоять за пультом несколько часов, как не мог танцевать полноразмерный балет. Но Джейн убедила его в серьезности своего предложения. «Я делала это ради нас обоих. Он был самым значимым артистом в моей карьере, и с его уходом для меня как будто закрывалась дверь. Я понимала, что он в последний раз сможет сделать что-то важное в Соединенных Штатах, поэтому и предложила ему последнюю возможность в надежде, что, может быть, перед смертью он поймет, что такое настоящий друг. Он в самом деле очень меня благодарил».

«Тем самым Джейн снова вдохнула в Рудольфа жизнь, – сказал Уоллес. – Зная, что у него есть Метрополитен, он держался, потому что в противном случае он, по-моему, просто опустил бы руки». Он снова начал лечиться; после переливания ганцикловира в сердце каждые два часа, вскоре Рудольф уже смог сидеть в кровати в наушниках и знакомиться с партитурой «Ромео и Джульетты». Он должен был дирижировать оркестром «Американского театра балета», а главные роли исполняли его протеже Сильви Гийем и Лоран Илер – настоящий подвиг, который Мишель Канеси разрешил только при том условии, что Рудольф наймет круглосуточную сиделку. Однако, услышав, что круглосуточная сиделка обойдется ему в 4 тысячи долларов за две недели, Рудольф не только отказался платить за сиделку, но, когда Канеси взорвался от возмущения, сказал врачу, что он больше не нуждается в его услугах. Через три дня, сообразив, что он подвергает риску, раскаявшийся Рудольф позвонил и извинился.

Канеси боялся говорить Рудольфу, что ему пора привести в порядок дела, но на самом деле это оказалось тем, что он называет «одним из мгновений большого спокойствия, тишины и дружбы между нами». 14 апреля американский адвокат Рудольфа Барри Вайнштейн в сопровождении поверенной Жаннет Тернхерр из Лихтенштейна приехал на набережную Вольтера, чтобы составить завещание. Если юристы предлагали что-то, что не нравилось Рудольфу, он ничего не говорил, а брал газету и накрывал лицо. Его желания оказались очень четкими. «Хотя он позаботился об их благосостоянии, он не хотел, чтобы все досталось его родственникам, – утверждает Вайнштейн. – Он хотел, чтобы они работали и учились». Единственной, кого Рудольф выделил, была Мод; он недвусмысленно велел Вайнштейну учредить для нее пособие. «Он не собирался дарить подарки или назначать пенсии кому бы то ни было. По-моему, он наконец понял, что Дус нельзя оставлять ни с чем, но только из какого-то чувства вины. Такой вывод не напрашивался сам собой». Среди прочих документов, составленных в тот день, в одном учреждался Балетный фонд Рудольфа Нуреева, которому танцовщик завещал все свое личное имущество и недвижимость в Америке. В дополнение Фонд развития балета (который теперь известен как Фонд Рудольфа Нуреева) получал его европейские активы. Обе организации должны были способствовать увековечению имени и наследия Рудольфа, финансово поддерживая отдельных лиц, организации и события.

Приехав в Нью-Йорк 21 апреля, за 16 дней до выступления, Рудольф начал каждое утро работать с Чарльзом Баркером, главным дирижером АТБ, и пианистом. Он был настолько слаб, что не выдерживал больше одной репетиции с оркестром, но музыканты уже сплотились в своем уважении к нему и решили сделать все, что в их силах. «Они выручали легенду, – говорит Дэвид Ричардсон из АТБ. – Настало время расплаты». Вечером 6 мая 1992 г. перед спектаклем Мод и Уоллес вынуждены были помогать Рудольфу облачиться в дирижерский фрак. Оба были убеждены, что на весь вечер его не хватит. «У него не было сил даже на то, чтобы застегнуть пуговицы, но он все же каким-то образом вышел и дирижировал». Он допустил несколько ошибок (мандолинисты начали раньше времени и вынуждены были вступить снова; темп в последних двух действиях был медленным, как на похоронах), но Рудольф никогда не вызывал такого уважения зрителей. «Это было потрясающе, – вспоминал Ричардсон. – Не идеально, но в его решимости дойти до конца было нечто настолько героическое! Я думаю, что все были взволнованы, оказавшись на представлении, которое, как мы знали, добавило ему немного жизни». В записке, которую передали Рудольфу за кулисы, Джекки Онассис написала: «Милому Рудольфу с любовью и восхищением вашей великолепной премьерой. Мир получил нового маэстро – и он мой любимый».

В зале была типичная нью-йоркская публика, посещавшая гала-представления, среди знакомых светских фигур можно было увидеть Монику ван Вурен, которая пришла помириться с Рудольфом. «Было просто чудесно, – вспоминал Уоллес, – потому что она как будто ничего не пропустила. Просто села к Рудольфу в машину, и они вместе поехали в туннель в сторону Линкольн-центра». В «Дакоте» устроили прием после спектакля, который продолжался до половины четвертого утра; Рудольф сидел замотанный платками, «раздутый от гордости». «Все отдавали ему дань и так его обожали, – сказала Джорджина Паркинсон. – Сильви сидела на полу у его ног». Однако Рудольф не считал, что его спектакль стал «прощанием с Нью-Йорком», как задумала Джейн Херманн. Он думал, что у него появилась возможность требовать новых ангажементов. Так как он снова стал «сам себе импресарио», он спросил дирижера «Нью-Йорк Сити балета» Питера Мартинса: «Когда я буду дирижировать у вас?» – и в разговоре с Фрэнком Огастином он рассказал о своем замысле дирижировать в Оттаве. «Я хотел, чтобы Рудольф принял участие в гала-концерте, и спросил, сколько он возьмет. «Заплатишь сколько сможешь, – ответил он, а когда я предложил гонорар, он расхохотался: – Что ж, это намного больше, чем мне дали в АТБ!» На следующее утро Рудольф на несколько дней уехал на свое ранчо в Вирджинии, чтобы набраться сил. Жаннет испекла кукурузный хлеб, Уоллес жарил барбекю, а из Вашингтона приехал Вакси Хюбнер. «Знаешь что? – обратился Рудольф к Вакси, когда они остались одни. – Я что-то ужасно устал». «Не знаю, был ли я в состоянии ответить; наверное, я ничего не сказал. Но настал момент, когда я подумал: может быть, он ненадолго перестал бороться. А потом все вернулось».