Джули Кавана - Рудольф Нуреев. Жизнь [litres]

«Я долго не мог писать. Надеюсь, ты это понял. В России все знают, где и от кого я получаю письма. Ты, наверное, получил от меня одно письмо, но в нем не было правды. Другие, которые я посылал, до тебя не дошли: их перехватывали люди из нашего правительства. В одном я написал много такого, о чем нельзя говорить в этой стране, но умоляю тебя, никому этого не передавай.

Черная Кошка [Тамара] и другие собирают все твои фотографии и т. д. Здесь готовятся к суду – но без тебя.

Я тебе завидую, потому что здешняя атмосфера ужасна. Невозможна. Если хочешь вернуться – лучше не сейчас. Но я не думаю, что ты совершишь такую глупость. Если когда-нибудь соберешься мне звонить, говори очень осторожно. Все мои разговоры прослушивают… Берлин теперь закрыт. Нам очень трудно ездить в Западную Европу. Но это не проблема. Прежде всего я должен завершить обучение, а потом посмотрим, что будет… Я здесь много слышал о твоем успехе. Ксения и Александр Иванович будут очень рады, если ты пошлешь фотографию с тем человеком, который передаст тебе это письмо, а я передам ее им… В Ленинграде все по-прежнему. Соловьев сломал ногу, но, наверное, тебе все это рассказали по телефону. Самое главное – власти с тобой еще не закончили; они хотят тебя схватить. Если соберешься вернуться, подумай как следует – положение сейчас не то».

Конечно, в то время Рудольф, «новое открытие» на Западе, вовсе не собирался возвращаться на родину. В январе весь Париж бурлил из-за того, что Дженет Флэннер из The New Yorker назвала «своего рода коллективным помешательством на балете: таких толп не видели со времен Дягилева». Зрители приходили из-за Рудольфа. 12 января «Каннский квартет» давал первое из двух «причудливых, перетекающих одно в другое» гала-представлений в Театре на Елисейских Полях. Артисты выступали без костюмов на пустой сцене, однако зрители сходили с ума, швыряли на сцену цветы и разрывали программы на конфетти. «Я по сей день считаю, что в жизни не сидел в таком сумасшедшем зрительном зале», – признавался музыкальный критик из The Boston Globe. Описывая произошедшее скорее с воодушевлением, чем со знанием дела, и он, и Дженет Флэннер сосредоточили свои репортажи всецело на Рудольфе, лишь вскользь упомянув о других участниках квартета. «Всех интересовал только Нуреев, – вспоминала Соня Арова. – Мне показалось, что нужно поговорить об этом [с Эриком], иначе он доведет себя до болезни» [46] Более взвешенный и профессиональный отзыв появился в Dance and Dancers, где отдали дань и потрясающим качествам всех четырех исполнителей, но камня на камне не оставили от самой хореографии программы. .

Перед вторым представлением Эрик так потянул сухожилие, что о его выступлении не могло быть и речи. Не колеблясь ни секунды, Рудольф вызвался исполнить его роли – даже па-де-де Бурнонвиля, которое он видел в Париже, но никогда не исполнял.

«В «Фуге Баха» я исполнял все роли. Я не останавливался… в «Раймонде» я исполнил его коду и его роль, а потом настал черед моего «Дон Кихота». Я только разогрелся, вышел и танцевал лучше! Я не знал хореографии [ «Праздника цветов»], и всего за три минуты до выхода мне показывают, что делать. Я только сменил костюм и продолжал; было довольно рискованно. То, чего я не мог вспомнить, я придумывал. Я не очень ошибался! Мне очень понравилось. Это был мой первый балет Бурнонвиля».

На следующее утро квартет распался: хотя они получили несколько предложений поехать с программой на гастроли, каждый из танцоров решил, что лучше работать самостоятельно. «Все было строго ради эксперимента, – сказал Эрик в одном интервью. – Мы могли заработать много денег, выступая с концертами, но дошли бы до истощения, а в долгой перспективе подобное творчество не могло так же удовлетворять нас, как работа в балетной труппе». У Сони был ангажемент в Нью-Йорке, а Эрик планировал поехать с ней, так как ожидалось, что они с Марией Толчиф примут участие в съемках для телевидения и представят па-де-де из «Праздника цветов». Поскольку Эрик едва мог ходить, ни о каких съемках не могло быть и речи. И тогда Рудольф снова обернул травму Эрика в свою пользу. Поставив будильник, он спустился в вестибюль отеля, встретился с Соней, и, когда они прощались, постарался как можно небрежнее заметить: «Если сумеешь договориться, чтобы я занял место Эрика, будет очень мило».

Ему представилась прекрасная возможность устроить себе дебют в США, особенно после того, как предыдущая попытка окончилась неудачей. За ужином у Раймундо в Париже он познакомился с Полом Силардом, который предложил замолвить за него слово в Америке, но оказалось, что там не интересуются Нуреевым. Переговоры о съемках для телевидения, которые проходили ранее, так ни к чему и не привели. Даже принять приглашение Баланчина и посмотреть в сентябре репертуар «Нью-Йорк Сити балет» не получилось, так как Рудольфу не удалось вовремя получить визу. Однако теперь, с рекомендациями и от Сони, и от Марии, а также с обещанием Эрика выступить в роли наставника, руководство NBC согласилось заменить Эрика молодым русским. За несколько дней телевизионное начальство задействовало нужные связи, и Рудольф получил необходимые документы.

Волнение, которое испытал Рудольф при мысли о том, что он полетит в Нью-Йорк, заглушалось суровым испытанием, которое он должен был пройти, чтобы попасть туда. Перед этим путешествием, самым долгим временем, которое он должен был провести в воздухе, он пережил первый приступ аэрофобии, которая будет преследовать его всю жизнь. «Я привык летать, но… страх растет». Из-за ужасных погодных условий – «говорят, один самолет упал» – его рейс задержали в Чикаго на три часа, прежде чем пилот сделал еще одну попытку добраться до Нью-Йорка. Целый час, пока они кружили над городом, Рудольф убеждал себя: «Ну, скоро мы упадем!» – но, когда они приземлились, он успокоился, особенно после мягкой посадки и беспрепятственного прохождения всех контролей. «Очень красиво, никаких трудностей на таможне… Никаких журналистов, очень тихо, как настоящий отпуск». Решив в тот же вечер посмотреть представление Марты Грэм и ее труппы, он из аэропорта отправился прямо в театр, но из-за разницы во времени не смог посмотреть всю программу до конца. «Я видел первый балет, а она должна была появиться в четвертом… мне захотелось спать, и я ушел. Но то, что я увидел, мне очень понравилось».

Эрик договорился, что они оба поселятся у его агента, Кристофера Аллана, нью-йоркского публициста, который славился своими вечеринками, на которых гуляли всю ночь. «Оперные певцы объединялись с балетными танцовщиками, они пели и ставили сценки, и все отрывались по полной». Пока Эрик и Крис Аллан уединялись в квартире на Восточной Семьдесят второй улице, «чтобы напиться в стельку», Рудольф каждый вечер ездил на такси в центр города, чтобы посмотреть выступление «Нью-Йорк Сити балета». У служебного входа с билетом его ждала помощница Баланчина, Барбара Хорган, которая помнит, как «ошеломлены» были она и ее коллеги, узнав, что Нуреев хочет поступить в их труппу. «Заполучить его – грандиозное дело! В нашем мире не случалось ничего, подобного Рудольфу».