Всеволод Стратонов - По волнам жизни. Том 1

— Почему урок не в кабинете?

— Зачем здесь?

— Господа, я попробовал вести урок в кабинете, но вы сделали это невозможным. Вы мешали мне! Производить опыты при таком беспорядке, какой был прошлый раз, я не могу. Поэтому выбирайте сами, где вы хотите заниматься: здесь или в кабинете? Но, если вы выберете кабинет, должны дать мне слово, что будете соблюдать спокойствие и порядок. Итак, где?

— В кабинете! В кабинете!!

— Класс дает мне слово?

— Даем! Даем!!

— Среди вас есть отсутствующие товарищи. Дает ли класс слово и за них?

— И за них даем!!

Последующие уроки всегда происходили в кабинете. И «ужасный» класс действительно вел себя корректно. Иногда, бывало, забудут: начнутся разговоры, шум. Скажешь спокойно:

— А как же, господа, ваше честное слово?

Сейчас смолкают.

Как-то просматриваю я перед уроками дома «Новое время». И у меня прямо руки опустились: «Временно исполняющий обязанности главноначальствующего на Кавказе генерал Малама назначается членом Военного совета. На Кавказе учреждается наместничество [399]. Наместником его величества назначается генерал-адъютант граф И. И. Воронцов-Дашков».

Как раз начало, по-видимому, у меня налаживаться предложенное Маламой назначение по кавказской администрации. Я уже свыкся с мыслью о переезде туда… И вдруг — сорвалось! Все, значит, рухнуло.

В полном отчаянии, не думая ни о чем другом, иду в гимназию.

— А к нам господин попечитель прибыл! — сообщает швейцар.

Вот уж некстати! Я угадывал, что П. П. Извольский приехал послушать именно мой урок. Но худшего момента для показного урока у меня быть не могло.

Что, однако, делать? Уйти, сказавшись больным… Неловко перед швейцаром и сторожами. Разнесется по гимназии:

— Убежал от попечителя!

Делать нечего, иду на урок.

Действительно, только что я начал, появляется Извольский с директором и классным наставником. Приходится сильно взять себя в руки.

Просидели долго, почти весь урок. Наконец, поднимаются. Встают и ученики. Кивнув им головой, попечитель идет к порогу. Вдруг — крики:

— Бран! Бран!! Бран!!!

Мне показалось, что ученики кричат «баран». Что же, они это относят к гостю?

Извольский остановился:

— Что вы говорите?

Ученики молчат, опустив глаза.

Едва Извольский повернулся, вновь те же крики.

Начальство ушло. Спрашиваю:

— Что такое вы кричали?

— Бранд!

— Что же это значит?

— Бранд — это наш преподаватель немецкого языка!

— Знаю, в чем же дело?

— Он служит шпионом у попечителя!

Не знаю, понял ли Извольский смысл этой демонстрации. Свои же верно поняли, так как об этом со мною не было ни слова.

С восьмым классом мы отправились осматривать Пулковскую обсерваторию. Заняли целый вагон. В дороге вдруг вижу в руках учеников подозрительные бутылки. Запротестовал:

— После осмотра обсерватории — это ваше дело! Тогда я за вас не отвечаю. Но до того — отложите ваши бутылки. Иначе я вас в Пулково не поведу!

С неохотою, но подчинились. Впрочем, некоторые из учеников все же оказались подозрительно развязными…

Один из этих учеников впоследствии мне оказал протекцию. В 1926 году я никак не мог получить визы в Литву для прочтения лекции. После нескольких месяцев тщетных хлопот я обратился прямо к диктатору Литвы той эпохи — профессору Вольдемарасу. Мое желание было немедленно исполнено. А при встрече, когда я зашел поблагодарить диктатора, Вольдемарас мне говорит:

— Ведь я ваш ученик — по восьмому классу петербургской пятой гимназии…

Действительно, одним из них был Вольдемар, из которого стал диктатор Вольдемарас.

Настала пора выпускных экзаменов. Чтобы не участвовать в десятой гимназии, я занял все свое время здесь. Был, между прочим, ассистентом и по русскому языку.

С одним из экстернов — он был молодым провизором, евреем — на письменном экзамене по русскому произошел курьез. Задано было сочинение — содержание «Горя от ума». Бедняга был более знаком со скабрезной пародией на эту комедию, чем с нею самой. Можно себе представить, что у него получилось из сочинения…

Зимою 1903–1904 гг. мне привелось быть в Петербурге [400]. Как раз тогда вспыхнула Русско-японская война.

О том, что ведутся переговоры с Японией, что они все более заостряются и что нависла угроза войны — было, конечно, известно всем. Не знали в точности о том, что именно вызывало остроту положения, — это скрывалось. Но господствовало убеждение, что дело все же окончится лишь пустяками. Слишком уж настойчиво внушалось обществу — и военными кругами, и печатью, — о воинском ничтожестве Японии. Можно ли было не верить? Как раз перед этим военный министр Куропаткин — сам Куропаткин! — побывал в Японии [401], где в его честь устраивались военные смотры. Никто не подозревал о бутафорности этих японских смотров. Патриотическая печать трубила, что одним своим видом Куропаткин навел на японцев панику:

— Макаки увидели нашего генерала Ку!

Серьезные люди полагали, что если переговоры ведутся так уже долго и если русские в переговорах так упорны, то, значит, к этому есть основания. Значит, приняты все необходимые подготовительные меры… И, конечно, на Дальнем Востоке сосредоточены все необходимые русские военные силы… Об этом не пишут в газетах, но об этом и нельзя писать.

Никто — даже самые злые пессимисты — не подозревали о той слепой и преступной легкомысленности, которая была проявлена нашим правительством на самом деле.

А в конце января, точно разорвавшаяся бомба, ошеломило всех принесенное газетами известие: «Японцы ночью, без предварительного объявления войны, напали в Порт-Артуре на нашу эскадру и вывели своими минами из строя несколько наших броненосцев» [402].

Петербург всколыхнулся. Первое чувство: «Какая подлость! Напасть без объявления войны…»

А затем загнездилась мысль: «Но как же свои допустили такое нападение… Ведь это же не могло быть для них неожиданностью! Угроза войны висела уже несколько месяцев!»

Все в Петербурге вдруг заволновались:

— Война! Война!!

Манифестации на улицах. Не манифестации всенародные… Их не могло и быть, потому что причина, вызвавшая войну, оставалась неизвестной и непонятной. Чаще всего бывало, что то или другое учебное заведение выводило на улицу, с оркестром музыки и с национальными флагами, ряды своих учеников; к ним присоединялись прохожие и праздные зеваки. Пели и играли «Боже, царя храни». Дефилировали перед царским дворцом и возвращались обратно в гимназии. Казенные манифестации.

Дня через два после начала войны обедал я вечером в ресторане. Вдруг врываются газетчики:

— Морской бой! Наша победа!