Всеволод Стратонов - По волнам жизни. Том 1

Публика повскакивала. Рвут газеты у продавцов… Да, напечатано:

— Был морской бой. Наша эскадра потопила несколько японских броненосцев.

Какое пошло ликование. Мало кто и пообедал. Повыскакивали на улицы, рвут у мальчишек-газетчиков всякие газеты.

Ликующие лица. Радостное возбуждение.

По Невскому трудно и протолпиться, все заполнено оживленной публикой. А от Литейного проспекта к Аничкову дворцу, где жил царь, идет многолюдная манифестация. Несут флаги. Крики:

— Япошек всковырнули!

— Потопили макашек!!

Манифестация стала перед окнами дворца.

— Ура-а! Урр-раа!!

Кричат, ждут… Не появится ли в окне фигура Николая II.

Но царь не появляется, и без сомнения имеет к тому основания…

Добрый час кричат манифестанты. Чем же все это кончится? Заставят ли царя показаться, наконец, народу?

Не заставили. Подошла полиция и стала вежливенько просить расходиться.

Утром — хвосты около всех газетных киосков. Спешат узнать подробности победы.

Но… в газетах — стыдливое молчание. Кое-где только глухое опровержение: «Слух оказался преждевременным. Боя на море еще не было».

На душу стало тогда впервые наползать что-то нехорошее. Порождались и тревога и сомнение.

Мало-помалу в петербургских кругах начались разговоры о том, что собственно послужило поводом к войне. Впервые определенно заговорили о концессиях на реке Ялу, об авантюре Безобразова [403]. Осторожно и шепотом говорилось о замешанности и царской семьи в коммерческих предприятиях Безобразова.

Странным казалось, почему на войну посылают одних добровольцев. Неужели не шлют и воинские части?

Проходил я по Дворцовой площади. Там, перед Зимним дворцом, выстроились, для царского осмотра, ряды добровольцев в разных формах. Невоенному глазу это казалось не тем, что нужно. Если война, так войска надо посылать, а не цедить по капельке добровольцами…

Военные авторитеты успокаивали:

— Пустяки! Вы просто не знаете японцев. Мы их расколотим и добровольцами. Ведь один русский солдат стоит десяти японских.

— Разве макаки могут воевать против русского солдата? Это только китайцев они били!

Другие говорили:

— Вот погодите только! Это на море им, правда, удалось взять верх. Ну, что ж, японцы — островитяне, природные моряки. А пусть только попробуют померяться с нами на суше…

Все же тревога не рассеивалась.

С этими впечатлениями возвратился я в Ташкент, с ворохами карт будущего театра войны и с портретами генералов на Дальнем Востоке, будущих героев-победителей.

Здесь настроение было иного порядка. Петербургские сомнения и тревога сюда еще не доходили. Убеждение было общее: «Шапками закидаем!» Война, однако, вызывала к себе тем больший интерес, что главнокомандующим был назначен «наш» Куропаткин, который, конечно, «не может не победить».

Офицеры стали проситься в армию. Война казалась легкой экспедицией, но она, вместе с тем, позволяла выдвинуться. В военном обществе возникла и, для осуществления, была подсказана городскому управлению, мысль — поднести от города Ташкента стяг Куропаткину. Мысль была осуществлена. Насколько помнится, стяг был голубой с серебром. Вышит крест с неизбежной надписью: «Сим победиши».

Особая делегация повезла стяг Куропаткину, когда он еще медлил в России, ожидая, пока подъедут на театр войны достаточные для его победы войска, и пока он собирал массу подносимых ему отовсюду икон.

Но вот начались столкновения и на суше. И как по-писаному: все бьют нас и бьют!

Что же это? Мы все с детства приучены были к мысли о победоносной русской армии, о непобедимости русского солдата… Поползли злые слухи о тех безобразиях, которые делались там, на Востоке, перед войной и которые, по-видимому, продолжали там делаться и во время войны. Действительность все это, как будто, подтверждала.

Начали нарождаться семена того брожения, которые логически привели к первой революции.

Помню яркий весенний день. Я ехал из обсерватории в город. Навстречу — тележка с мощной фигурой популярного в Ташкенте полицейского пристава Седова, грозы ташкентских пьяниц и мазуриков. Едва знакомый со мной, он останавливает мой экипаж:

— Слышали ужасную новость?

— Что такое?

— Получена телеграмма: японцы взорвали броненосец «Петропавловск» [404]! Погиб адмирал Макаров и художник Верещагин! Тонул, но спасен великий князь Кирилл!

И поскакал дальше. Переполненный взволновавшими его чувствами, Седов спешил поделиться грустной вестью со встречными.

Не поверил я ему. Очевидно — паникер. Слишком чудовищным ударом судьбы было бы это. Сегодня неудача, вчера неудача… Но бывают же во всякой кривой поворотные точки…

Уличные телеграммы подтвердили известие.

Через несколько месяцев я возвратился в Петербург [405].

Вся Россия, нет, весь мир, следили день ото дня за морским переходом новой и небывалой армады — эскадры адмирала Рождественского. Общее напряжение…

И страшно за исход и хочется верить, что не все будет плохо. В Петербурге особенно много связей с флотом.

И вдруг — слух…

— Получена телеграмма… Ее скрывают… Цусима… Полный разгром…

Действительно, эту весть первое время скрывали. Но не надолго. Известия просачивались из‐за границы. Для чего долго играть в прятки.

Как-то стыдливо, в смягченной форме, было официально объявлено о цусимском ужасе. Потом стало известно все больше и больше.

Казалось, — это такое всенародное горе, которое все должны болезненно воспринять и которое должно все затмить. И прежде всего — моряки! Это — траур их же родной семьи.

Но, что же это…

Проходил я, в день получения горестной вести, мимо какого-то увеселительного сада. Вижу ли это или только так кажется? Несколько морских офицеров, в форме, сильно выпившие, весело горланят в саду с подозрительными девицами…

В такой-то день?

Вот когда почувствовалась она, эта гниль.

Дальше — еще того хуже.

Не прошло и нескольких дней после всенародного горя, как вдруг — картина:

— Весь Петербург иллюминован! Весь в флагах!

Что за противная иллюминация не ко времени? Но оказывается:

— Наследник престола родился!

И это семейное событие у царя заслонило в казенном Петербурге и в казенной России — все: и национальный позор поражений, и горе стольких семей, потерявших в Цусимском проливе отцов или сыновей, и преддверие новых поражений… [406]

Уже тогда становилось ясным, что царь, допустивший свой семейный праздник сделать, в минуту народного горя, праздником всенародным, — не живет, не может жить одной жизнью с народом.

На душу ползли мрачные предчувствия.

Осенью 1904 года мне пришлось несколько месяцев прожить в Екатеринославе, на практике в Государственном банке. В провинции еще не переживалось все то, чем начинала уже бурлить столица. Здесь мало сказывалась и война. О ней, правда, много говорили, но говорили по-провинциальному, дилетантски.