Всеволод Стратонов - По волнам жизни. Том 1

— Это собаки великого князя!

Постаревшая и расплывшаяся, она все же держала себя бодро и весело. Не проявила никакой горечи при воспоминаниях. Без злобы, а больше с юмором, говорила о притеснениях, которым подвергает ее новая власть. Заботилась о сохранении дворца от разграбления, и именно она подсказала мысль об обращении его в музей [329].

Не надеялась ли она на лучшие времена?

К окружному суду — одноэтажному дому на тихой улице, потонувшему в зелени, быстро подъезжает коляска. Пара вороных совсем взмылена, точно в снегу.

Выскакивает пожилой офицер, в синем казачьем мундире, с полковничьими погонами.

— Сторож!!

— Здесь, ваше высокоблагородие!

— Присяжный поверенный Сморгунер здесь?

— Так точно!

— Вызови его ко мне!

Пока сторож ищет Сморгунера, казачий полковник нервно шагает по приемной. Старушка в темном полинявшем платье и толстый пожилой сарт, ожидающие по своим делам, с недоумением следят за его возбужденностью.

Входит высокий рыжеволосый мужчина. Останавливается в недоумении:

— Это вы меня вызывали?

— Да, я!

— Что же вам угодно?

— А вот что!

Бац! Бац! Бац!

Сморгунер сваливается, убитый наповал [330]. На выстрелы сбегаются служащие, публика… Кто-то кричит:

— Городовой!

Вбегает дежуривший у суда полицейский.

— Городовой, я убил присяжного поверенного Сморгунера!

— Ваше высокоблагородие, дозвольте вас арестовать…

— Не имеете права! Я — командир полка. Арестовывать меня можно только по высочайшему повелению!

Полковник садится в коляску, едет домой. Оттуда посылает рапорт начальству о происшедшем и садится под домашний арест.

Сморгунер, крещеный еврей, считался в Ташкенте самым выдающимся адвокатом. Имел громадную практику и жил широко. Он позволял себе даже такую роскошь, как издание и редактирование единственной тогда в крае частной газеты «Русский Туркестан» [331], приносившей ему несомненный убыток. Сморгунер увлекался также и спортом, и был в Ташкенте секретарем местного скакового общества…

На этой последней почве у него вышло столкновение с командиром 5-го оренбургского казачьего полка Сташевским, возглавлявшим, в качестве председателя, скаковое общество.

Дошло до серьезного конфликта. Во время резкого объяснения Сташевский поднял руку, чтобы ударить Сморгунера. Но Сморгунер заслонился вовремя поднятым стулом. Сташевский вышел из комнаты.

Слух об этом столкновении быстро, конечно, распространился по Ташкенту. Как всегда бывает, молва сильно преувеличила происшедшее. Болтали даже кое-где, будто Сморгунер ударил стулом Сташевского.

Слух этот кто-то передал Сташевскому. Он потерял голову, поскакал разыскивать по городу Сморгунера и, узнав, что он в суде, прискакал сюда.

Преступление сильно взволновало ташкентское общество. Повсюду выражалось негодование против Сташевского. Возмущалась и военная среда.

Вдруг разнесся лозунг, исходящий от военного начальства: понимать поступок полковника Сташевского как защиту им чести военного мундира…

Для военных стало небезопасным осуждать Сташевского. Среди карьеристов началось поддакивание:

— Да, да! Честь мундира! Ну, конечно, иначе Сташевский и не мог поступить.

На панихидах, в доме Сморгунера, толпилось много народа. В первый день здесь были и военные сертуки. Потом их точно метлой вымело. Ни одного! Перестали бывать и более осторожные из гражданских чиновников:

— Все-таки край военного управления…

На третий день — похороны. Собралась громадная процессия. Участвовал в ней и я — и вследствие возмущения происшедшей расправой, и в качестве сотрудника газеты «Русский Туркестан», в которой время от времени я печатал научно-популярные фельетоны [332].

Сотрудники газеты по очереди несли гроб.

Процессия двигалась на кладбище по Кауфманскому проспекту. Должны были как раз проходить мимо квартиры Сташевского, где он сидел под домашним арестом.

Кто-то предложил устроить маленькую демонстрацию: остановить процессию перед окнами убийцы. Мысль была принята несущими.

При прохождении мимо дома Сташевского в передовой паре несли гроб старик Н. Н. Касьянов и я — оба молодые душой. Поравнялись с окнами и… остановились.

Смятение и недоумение. Но через несколько секунд процессия уже двигалась дальше.

Как реагировал на эту демонстрацию Сташевский, слухи были разноречивые. Одни утверждали, что он расхохотался, другие, — будто он вскочил и хотел стрелять в процессию. Вероятно, и одно, и другое — вздор. Но не веревочные же у него были нервы, и безразлично к такой демонстрации отнестись он не мог.

Через два-три дня мне пришлось объясняться с начальником окружного штаба:

— Ведь вопрос об убийстве Сморгунера понимается как защита им чести военного мундира, значит, — чести всего военного ведомства. Как же вы, состоя в этом самом ведомстве, демонстрировали своим участием в похоронах против него?

— Я, ваше превосходительство, участвовал в похоронах не как военнослужащий, желающий демонстрировать против ведомства, а как сотрудник газеты, редактора которой хоронили.

Генерал Белявский испытующе посмотрел на меня:

— Вы, значит, были сотрудником газеты?

— Так точно!

— Ну, тогда это совсем другое дело!

Скоро состоялся суд. Ему предшествовали разговоры о тех мерах, какие принимает военное начальство если не для полного оправдания, то хотя бы для облегчения судьбы Сташевского. Председательствовавший на суде генерал Любавский, председатель военно-окружного суда, сомнений не вызывал. У него была прочная репутация человека, смотрящего на все глазами начальства. Но сомнения возбуждал прокурор военного суда полковник А. И. Беляев. Он считался прямым и порядочным человеком. В военной среде беспокоились, как бы Беляев своей прямотою не испортил дела.

Наплыв публики был громадный, но мне удалось получить билет для входа.

На суде, впрочем, ничего нового и не выяснилось; главный интерес был сосредоточен на предстоящей речи военного прокурора.

Беляев начал… Аргументируя фактами, он доказал, что убийство было предумышленное. Сташевский не действовал в состоянии раздражения и запальчивости. Он с утра ездил по городу, разыскивая Сморгунера, пока не нашел его в суде.

Он был настолько спокоен, что даже не забыл о законе, защищающем его от ареста, после совершения убийства. Поэтому Сташевский подлежит наказанию как за убийство с заранее обдуманным намерением. Прокурор говорит о лишении всех прав состояния и о ссылке в каторжные работы на двадцать лет.

Впечатление — громадное. Военные карьеристы, занимающие первые ряды, нахмурились. Штатская публика переглядывается с удовлетворением.