Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

«Мир тебе, друг мой!

Прости, что не писал тебе эти годы… Душа моя устала и смущена от самого себя и происходящего. Нет тех знаков, которыми бы можно было передать всё, чем мыслю и отчего болею. А о тебе я всегда помню…»

И в этих — где расхристанных и резких, а где тишайших и бережных — жестах Есенина видны и его удивительный ум, и его назревающая трагедия одновременного родства со всеми дорогими ему людьми и болезненной отчуждённости от всего земного. Его мука — от невозможности собрать себя воедино, чтобы объяснить свою огромную правоту смотрящим на него и слушающим его.

Из деревни он ушёл, а город не полюбил. Юность закончилась, а зрелость не пришла. Сила ещё есть, но сердечная усталость всё настойчивее. И праздник этот треклятый, непрестанный — тоже от усталости. Слава есть, но словно подворованная у кого-то.

Он, как пишут за кордоном, советский поэт — ну, точно не антисоветский, — но его костерят на главных печатных площадях советской прессы. Как с этим мириться? Как на это смотреть? Не послать ли эту советскую власть к чёрту, раз так?

Он гордится своей независимостью, как и все собратья-имажинисты, однако, когда бы сложилось по-другому, был бы рад вниманию и опеке государства. Но ведь не складывается!

Он так или иначе дерзит власти за невнимание и минимум почёта — но с лёгкостью пользуется материальными благами, идущими из кремлёвских запасников в пречистенский дом.

Он легко расстался с казённой Церковью, которую давно разлюбил, но не расставался с Христом; крайне значимо, что Гале Бениславской он подарил Библию: он точно не атеист и совсем недавно писал: «Наша вера не погасла». Но если всё-таки погаснет? Тогда как?

Он растерял своих детей и живёт с женщиной, которая своих — похоронила.

Он полюбил её. Но в Константиново такую никогда не привезёшь. И даже непонятно, какими словами говорить про неё матери с отцом. Потому что у матери и Айседоры разница в возрасте всего два года. Никакой, по сути, разницы. Это что ж такое?

Показать мог бы, скажем, Галю Бениславскую, которую легко поманил и столь же легко, как бы походя, не задумавшись ни на миг, отставил.

Он обожает собрата Толю, поэтического забавника и остроумца, давшего ему множество важнейших советов и человеческих, и стихотворных, но помнит огромную правоту Клюева: и поэтическую, и крестьянскую, и религиозную.

А что общего между Мариенгофом и Клюевым? Да ничего. Только он, Есенин, общий.

Наконец, он по-прежнему жутко влюблён в поэзию, и отнюдь не только в свою; но как же его распирает от чувства собственного — чаще всего реального, но иногда мнимого — превосходства над собратьями по перу.

Ему хочется по-мальчишески их всех заломать, положить на лопатки, усесться сверху победителем.

Новый, 1922 год Есенин начинает встречать в Доме печати, среди других литераторов, но заявится, конечно, в компании Мариенгофа.

Будут там прохаживаться и шёпотом друг другу на ухо острить по поводу всех присутствующих.

Из числа самых известных в Дом печати забредут Маяковский и Каменский.

Есенин, нарываясь на скандал, исполнит свои литературные частушки: «Ах, сыпь! Ах, жарь! / Маяковский бездарь».

Каменского тоже не забыл:

Маяковский с Каменским отреагируют с ироничным безразличием.

Каменский был добродушен, а Маяковский шутить умел лучше Есенина.

Приберёг свои шутки на потом.

После Дома печати идут на Пречистенку: Изадора, Ирма, шампанское рекой…

Но что удивительно: после Нового года Есенин снова приболеет — вполне возможно, на фоне непрестанного пьянства, — и болеть уйдёт в Богословский.

Будет там отлёживаться под трезвым Толиным присмотром, хотя на Пречистенке у него огромный собственный кабинет на втором этаже.

Айседора начнёт посещать его, приносить еду в свёртке (мама же!) и апельсины (зимой! в Советской России! наверняка специальный запрос в Кремль сделала). Гладить Патрика — то есть Серёжу — по голове и звать его домой.

— Выздоровею — приду, Изадора. Толя смотрит за мной. Всё хорошо! Иди. Приду.

К середине января вернулся.

Изадора его любит (подарила ему дорогущие золотые часы).

Толя его любит (пишет ему прекрасные, полные мрачных предчувствий стихи о дружбе: «Какая тяжесть!..»).

Остальные друзья любят: и великий Конёнков (сделал восхитительный бюст Есенина и подарил ему), и даже Мейерхольд (по-прежнему собирается ставить «Пугачёва»).

И Зина Райх любит. Есенин между тем, всякий раз спьяну, начинает заходить, чаще всего ночами, к ним с Мейерхольдом, громыхать в дверь и требовать показать детей. Пока не поднимут и не покажут, не унимался. До того как Райх сошлась с Мейерхольдом, дети у него подобного интереса не вызывали.

Зина прощает ему и это.

Даже Анна Изряднова, в одиночку растящая уже семилетнего Юру, видевшего отца разве что пару раз мельком, и та — любит.

И Надя Вольпин, знающая о нём всё вышеперечисленное, любит — хотя мало ли вокруг поэтов, ухаживающих за ней! Замышляет родить от него ребёнка, но не знает, как подступиться теперь.

А как любит Николай Клюев! В январе пишет ответное письмо: «Камень драгоценный душа твоя, выкуп за красоту и правду родимого народа, змеиный калым за Невесту-песню».

И далее: «Серёженька, душа моя у твоих ног. Не пинай её! За твоё доброе слово я готов пощадить даже Мариенгофа».

А Галя Бениславская? 1 января пишет в дневнике (первая мысль наступившего 1922 года): «Хотела бы я знать, какой лгун сказал, что можно быть не ревнивым! Ей-богу, хотела бы посмотреть на этого идиота! Вот ерунда! Можно великолепно владеть, управлять собой, можно не подать вида, больше того — можно разыграть счастливую, когда чувствуешь на самом деле, что ты — вторая; можно, наконец, даже себя обманывать, но всё-таки, если любишь так по-настоящему — нельзя быть спокойной, когда любимый видит, чувствует другую».

И, несмотря на это, клянётся сама себе: «…буду любить, буду кроткой и преданной, несмотря ни на какие страдания и унижения».

Проходит месяц, и в последний январский день появляется ещё одна запись, о том же: «Когда он „провожал“ тогда ночью, пауки ползали, тихо, нежно, тепло. Проводил, забыл, а я не хочу забывать. Ведь Есенин один».

Есенин вновь лежит на Пречистенке, потягивает своё вино, запивая коньяком, и даже выступать периодически отказывается, что на него вообще не похоже.

Когда тебя любят все, а тебя не хватает даже на то, чтобы себя любить, — тоже плохо.

Стихи не пишутся.

В первые дни февраля Мариенгоф и Кусиков, наконец, добиваются своего — заручаются согласием Есенина на поездку в южную сторону.