Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Пока у него есть надежда на всё это, он никуда не денется.

В ту зиму Есенин искренне верил в огромное богатство Изадоры, её зарубежные счета и роскошные особняки, а значит, и возможности.

В феврале Есенин сочинит стихотворение: «Всё живое особой метой…».

Это в нём Есенин рассказывает, как, будучи худощавым и низкорослым мальчишкой, приходил домой с разбитым носом и цедил маме: «Ничего! Я споткнулся о камень…»

А теперь, став поэтом, но сохранив характер «забияки и сорванца», вышел на новый круг: если били в лицо, «то теперь вся в крови душа». И не маме уже приходится говорить, а «в чужой и хохочущий сброд» всё те же слова: «Ничего! Я споткнулся о камень, / Это к завтраму всё заживёт».

Есенин не боялся быть смешным, но точно не хотел этого.

Он хотел удачи — а удача сплошь и рядом сопровождалась снисходительной издёвкой, равнодушием государства, яростной завистью коллег, критическим гаем.

Как бы так удачу сохранить, а от остального понемногу избавиться? — вот о чём задумывался Есенин.

Потому что — больно же. Бьют в самое больное.

Эти люди, что над ним смеются, — они думают, что он шутит, кривляется, что он актёр. А он ведь всерьёз. Как бы им сказать об этом?

Может, не столько сам Есенин виноват в такой своей репутации, сколько его окружение?

Такая мысль не то чтобы исподволь закрадывалась — ему это со всех сторон подсказывали.

Беда была только в том, что подсказывали чаще всего не верные друзья, а очередные лукавые доброжелатели, желающие присосаться к его дару и к его нарастающей славе.

Но об этом Есенин пока не думал.

Думал, что пора что-то изменить.

Когда Мариенгоф вдруг, казалось бы, ни с того ни с сего написал в феврале: «Какая тяжесть! / Тяжесть! / Тяжесть! / Как будто в головы / разлука / нам разливает медь. / Тебе и мне…» — ничто вроде бы не предвещало распада их дружбы. Не было между ними, прожившими под одной крышей три года, ни одной размолвки.

Но Мариенгоф на то и друг, чтобы чувствовать заранее.

Если раньше, ссорясь с Изадорой, Есенин бежал к Толе в Богословский, принося маленький свёрток с бельём и уверенно восклицая: «Изадора — всё. Сказал ей: адью!» — то теперь искал себе какие-то другие пристанища.

То к скульптору Конёнкову закатится и живёт у него трое суток. То к давней знакомой, одесской поэтессе Елизавете Стырской попросится ночевать: ничего личного, она уверенно замужем за сатириком Эмилем Кротким.

В марте скажет ей: «А как быть с имажинизмом, я хорошенько не знаю, я разочаровался… Только не говори Мариенгофу, он рассердится».

Не хотел Толю сердить — дорожил им; но искал уже чего-то иного.

Проблема была в том, что искать приходилось в уже оставленном: то ли к своей крестьянской компании вернуться, то ли в «скифство».

(На самом деле не хотелось ни туда, ни сюда.)

В том же марте в письме Иванову-Разумнику Есенин напишет: «До чёртиков надоело вертеться с моей пустозвонной братией».

Принимать эти слова как есенинский вердикт имажинизму можно только помня, что подобные же вердикты Есенин ранее выносил и по поводу «скифства», и по поводу крестьянских поэтов.

Достаточно сказать, что в том же письме Есенин всмятку раздавливает Клюева: «Сей вытегорский подвижник хочет всё быть календарным святителем вместо поэта, поэтому-то у него так плохо всё и выходит».

Есенин, давайте признаем, не только иной раз с тремя женщинами кряду хороводил — он и с поэтическими товарищами вполне мог поступать точно так же: с утра обещал кому-то дружбу и тепло, а к вечеру перемывал ему кости. И ведь не врал! Ни с женщинами, ни с друзьями! Что он, Клюева не любил или Мариенгофа? Любил и того и другого. Одного — любовью, схожей с сыновней, ученической; второго — безусловной братской: другого такого брата у него не было.

Но разве он, при всей своей любви, слабостей их не видел? Видел отлично.

Где же тут ложь?

С Изадорой, Галей и остальными — точно такая же история.

О распаде и школы имажинистов, и целого свитка имажинистских дружб в марте 1922-го говорить ещё рано, но первая трещинка, предвещавшая многое, уже обозначилась.

Письма и деньги Клюеву, о котором он три года даже не вспоминал; обращение к Иванову-Разумнику, которому последний раз пробовал писать год назад, да и то письмо не отравил… Орешина в гости позвал: «Петя, скучаю, приезжай из своего Саратова, не побрезгуй имажинистом». Это всё вещи одного порядка.

«Эпоха Есенина и Мариенгофа», похоже, отменялась.

Другой вот только не имелось.

Основной причиной происходящего стало, как иные предполагают, не вдруг явившееся Есенину осознание того, что ему не по пути с имажинистами, так как он — поэт с чувством родины, а они — невесть кто. Но с чувством родины как минимум у Кусикова всё было в порядке, и у Мариенгофа это чувство в стихах, не без есенинского влияния, проявлялось всё острее. И все претензии к имажинистам о недостатке органики в их поэзии Есенин произнёс ещё два года назад.

И тем более не знакомство с Айседорой и открывающиеся перспективы влияли на Есенина: имажинисты ему на пути к мировой славе помехой не являлись — скорее, подспорьем.

Думается, более всего повлияла на него в феврале-марте критика, из статьи в статью, из журнала в журнал, из газеты в газету повторяющая одно и то же: Есенин, уйди от имажинистов.

Особенно болезненно это воспринималось сейчас, после выхода «Пугачёва».

Ничего лучше «Пугачёва» он еще не сочинил; поначалу даже верил, что его едва ли не канонизируют за написанное, — но получил совершенно иное.

Петроградский журнал «Вестник литературы» за февраль: «Стих „Пугачёва“ вял и неуклюж, образы громоздки и надуманны. В одних автор повторяет себя, в других заметно постороннее влияние Мариенгофа и Шершеневича… Влияние имажинистов сказывается и в общей структуре „Пугачёва“, и в образах, и в нецензурных словечках, одно из которых даже напечатано с большой буквы».

(Характерно, что Шершеневич и Мариенгоф, в отличие от Есенина, табуированной лексики избегали — это как раз Есенин учил русскую поэзию «матом ругаться». Но кто ж мог предположить такое в голубоглазом Леле? Валим всё на этих чертей.)

Следом выходит еженедельник «Экран» (№ 22): «Все герои и даже сам Пугачёв кажутся эпизодическими лицами, фантомами, возникающими из тьмы, уходящими в неё, но не бороздящими толщу сознания и бытия ни волею своею, ни действием. Они марионетки — и даже не в руках судьбы; они марионетки автора, пожелавшего стать хозяином героического балагана. <���…> Но Есенин большой и темпераментный поэт… и это даёт уверенность, что Есенин преодолеет, когда захочет, свой „лиризм“ и выберется из имажинистской трясины».

(Как будто это имажинисты сделали Есенина неугомонным даже при написании драмы лириком, а не от природы он таковым являлся.)