Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

«Ты был всех лучше для меня» — так.

По совести, на том доме, где Есенин и Мариенгоф прожили самые счастливые годы, должна висеть не только есенинская мемориальная доска, как сейчас, а их общая.

8 мая Есенин получает на руки заграничный паспорт.

9 мая забегает в Госиздат и заключает договор на издание своего избранного.

Тем временем Айседора написала завещание: «В случае моей смерти я оставляю всю мою собственность и имущество моему мужу, Сергею Есенину».

10 мая к восьми утра Есенин и Дункан прибыли в аэропорт.

Было положено летать в специальных брезентовых костюмах: Есенина обрядили в него, но Дункан надеть отказалась — красота дороже безопасности.

Провожали их Ирма, Шнейдер и целая толпа детей.

В девять утра маленький, но очень громкий самолёт «фоккер» всего с двумя пассажирами покатился по полю. Вдруг в иллюминаторе появилось бледное лицо Есенина, он стучал кулаком по стеклу.

Самолёт остановился.

Шнейдер вспомнил, что у него в руках осталась корзинка с шампанским и лимонами — молодожёнам в дорогу, — и бросился к самолёту.

Есенин опустил стекло и забрал к себе корзинку.

Самолёт взревел, взмыл, сделал круг над аэродромом и отправился по маршруту Москва — Кёнигсберг.

Ошарашенные зрелищем впервые столь близко увиденного самолёта, дети робко махали вослед.

Билеты на двоих обошлись в 100 миллионов российских рублей.

Есенин собирался вернуться через два, в крайнем случае три месяца.

Ошибся на год.

Из Кёнигсберга в Берлин — на поезде, в тот же вечер, 10 мая. В восемь утра 11 мая были на месте. Сутки в пути.

С вокзала — в самый дорогой берлинский отель «Адлон» на Унтер-ден-Линден. Там уже был снят роскошный двухкомнатный номер.

Начиналось всё ровно так, как Есенин себе и представлял.

У входа в отель стояла толпа журналистов и фотографов. Едва они вышли из машины, воздух будто лопнул и затрещал от десятков магниевых вспышек.

За минуту им задали сотню вопросов — в основном на английском.

Есенин жмурился и удивлялся. Айседора улыбалась и на ходу отвечала:

— Я люблю русский народ и намереваюсь вернуться в Россию. Тем не менее очень приятно приехать сюда, где тебя ждут горячая вода, салфетки и тепло. В России есть другое, но мы, слабые существа, так привыкли к комфорту, что нам сложно от него отказаться. И русские отнюдь не собираются отказываться от комфорта. Наоборот. Но они считают, что в комфорте должны жить все, а если его не хватает — не хватать должно всем. Мой друг Станиславский ест бобовую кашу, но это не мешает ему создавать шедевры в искусстве.

«Сколько ж тут газет и журналов? — прикидывал Есенин. — И в каждом будет мой портрет».

Это его устраивало.

Только он надеялся, что к портретам будут приложены переводы его стихов. Всем же должно быть интересно, что пишет этот русский, верно? К чему его портреты, если не давать стихов?

В номере Есенин обнаружил огромную ванну и немедленно стал её наполнять.

Купался, залив воду шампунем, вдохновлённый и счастливый.

В полдень Есенин — картуз, широкое английское пальто нараспашку, белые парусиновые ботинки — уже отправился в ближайший банк, один.

Забавное совпадение: в банке в тот же час находился русский писатель-эмигрант Глеб Алексеев. Не только Россия оказалась маленькой, но и Европа тоже.

Алексеев не обратился к Есенину с приветствием, но принялся наблюдать за ним.

Есенин сел на стул, чтоб разобраться в обстановке.

«…достал папиросу, — вспоминает Алексеев, — закурив — широким жестом отшвырнул спичку на колени сидевшей напротив дамы с птичьими крыльями на шляпе и, куря, стал выпускать дым в сторону — в жёлтое и лысое, как бильярдный шар, лицо соседа — крепкий саднящий дым махорки РСФСР, купленной только вчера в Москве».

Сосед по-немецки извинился и пересел.

Докурив, Есенин пошёл к кассе.

Безуспешно, с помощью рук и коротких русских фраз, понятных, казалось, любому, попытался что-то доказать кассирше. Показывал ей разнообразные бумаги и удостоверения. Без толку. Алексеев, что характерно, не подошёл, но продолжал подсматривать.

Нагнал Есенина только на улице. Немного прогулялись вместе.

В Берлине Есенин тут же почувствовал себя законченным большевиком — это было чем-то вроде первой психологической реакции на всё происходящее.

Алексееву ничтоже сумняшеся сообщил, что завоюет, в поэтическом смысле, Европу, и всё то, что по поводу этой Европы (уже четыре часа тут!) думает.

Алексеев, вернувшись домой, записал о Есенине: «…если завтра придут толпы и в ярости обнажённого гнева голыми кулаками разобьют Кремль и Лувр, по камушку, по брёвнышку растащат стены музеев и грязные ноги вместо портянок обернут Рафаэлем — он будет одним из первых, певец ярости восставшего дикаря и раба, и жертву, в смертной муке припавшую к облучку, дорежет — из озорства».

Алексеев, кажется, поверил Есенину и напугался.

Между тем Есенин, во-первых, именно что жалел Кремль, о чём говорил в своё время с Блоком, и Лувр тоже пожалел бы; во-вторых, на стихи пролетарского поэта Владимира Кириллова «Во имя нашего завтра сожжём Рафаэля, / Разрушим музеи, растопчем искусства цветы…» реагировал издевательски, написав в заметке по этому поводу, что, когда пустая бочка катится, она громко грохочет; в-третьих, никогда и никого не убивал и не стал бы ни при каких условиях этого делать.

Лучше бы уважаемый эмигрант помог Есенину счёт открыть в банке.

В час дня Есенин, уже в обществе Дункан, был в редакции берлинского журнала «Накануне», оставил там свои стихи для публикации.

Оттуда зашли в большой книжный магазин на Мартин-Лютер-штрассе, дом 96. Познакомился с главой Русского универсального издательства, содержавшего этот магазин, и тут же предварительно договорился с ним о возможном издании в Берлине «Пугачёва».

Вернувшись в отель, Есенин затребовал себе огромное количество пудры, духов и всего остального, что способно было пениться, мылиться и пахнуть.

Айседора отвезла Есенина к лучшему берлинскому портному и оставила там.

Когда с него сняли все мерки, он заказал себе страшное количество вещей: как было замечено свидетелями, больше, чем способен был износить за целую жизнь.

Айседоре донесли об этом, но она отмахнулась:

— Он такой ребёнок, у него ничего подобного никогда в жизни не было; как я могу ругать его за это?

Патрик!

Чтобы ни в чём не отказывать своему ребёнку, Дункан немедленно сняла серьёзную часть имевшихся на её счетах накоплений, заложила свой дом в окрестностях Лондона и начала переговоры о продаже дома в Париже.

Немного отдохнув, вечером решили отпраздновать прибытие в Германию.

В Берлине жила сестра Айседоры — Элизабет Дункан. Она пришла и с интересом разглядывала Сергея. Изадора и Лиза без умолку говорили. Есенин ничего не понимал и только улыбался.