Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Ему пока нравилось — не столько Европа, сколько он сам внутри Европы.

Новая жизнь обещала невиданные приключения.

В Берлине, на пространстве, как мы помним, не такой уже большой Европы, уже находился выехавший на время (и оставшийся навсегда) Сандро Кусиков.

Это было отличное черкесское лыко в строку.

Сандро пошёл дальше Есенина. Если Сергей поставил целью всех раздражать своей большевистской натурой, то Кусиков туманно говорил, что находится здесь по особому поручению догадайтесь какой службы.

Между прочим, в квартиру Кусиковых в Большом Афанасьевском переулке, вернувшись с очередных секретных заданий, заселился Яков Блюмкин.

Так что то или иное поручение вполне могло иметь место, но точно не слишком особое, что-нибудь из разряда: «Сандро, посмотри, как там живут, что говорят, может, заметишь что-то необычное, например заговор».

Ладно Кусиков, с ним неизбежно встретились бы — они и так об этом договаривались заранее. Но на второй же день — на улице! — прогуливаясь с Дункан, Есенин столкнулся с женой писателя Алексея Николаевича Толстого — поэтессой Натальей Крандиевской-Толстой (это с неё Толстой писал Катю Булавину в «Хождении по мукам»).

Ещё до большевистской революции, ещё с Клюевым — ужасно давно! — Есенин заходил к ним.

Потом, уже после революции, был зван с Зиной Райх на именины к Толстому.

Теперь выехавшие в 1919 году из России Толстые жили в Берлине. Берлин — это такой маленький город, где, едва прибыв, выйдя на улицу, тут же сталкиваешься с людьми, казалось бы, давно потерянными.

Наталья шла за руку с маленьким сыном Никитой.

Есенин обрадовался встрече и представил Наталью Айседоре.

Но та, опешив, будто выпав из рассудка, смотрела на мальчика.

Никита был не просто очень хорош собой — он оказался копией того самого, погибшего в автокатастрофе Патрика.

Айседора упала перед ним на колени, совершенно потрясённая.

Еле подняли.

С Толстым увиделся в тот же вечер.

Была очередная эмигрантская вечеринка в «Доме искусств» — так именовали немецкое не самое дорогое кафе, где по субботам собирались эмигранты. Располагалось оно в западной части города на Ноллендорфплац.

Толстой только что читал свои воспоминания о Гумилёве.

Поэт из бывших символистов Николай Максимович Минский возвестил:

— Приехал Есенин!

Именно его все и ждали.

Есенин был с Айседорой и с Кусиковым.

Кусиков был напудренный и с подкрашенными губами.

Дункан — с волосами, крашенными в красный цвет, в греческой тунике с глубоким декольте и в лиловом шарфе.

Есенин — в светлом твидовом, в клетку, костюме, малиновом галстуке и светлых гетрах.

Вид у Есенина был совершенно победительный. Кусиков не без успеха изображал его телохранителя. Дункан, как было подмечено кем-то из мемуаристов, шла уверенной и лёгкой походкой женщины, которая входила и не в такие залы.

Из числа знаменитостей присутствовали: всё тот же Алексеев, писатели Алексей Ремизов, Иван Соколов-Микитов, Евгений Лундберг, Илья Эренбург.

Кто-то из числа эмигрантов вдруг, глядя на Айседору, воскликнул по-французски:

— Да здравствует Интернационал!

Она оказалась готова к этому предложению и в ту же секунду ответила:

— Chantons la! — что означало: «Споём!»

Едва успели войти: а уже скандал. Всё, как Есенин любил.

Айседора запела, кто-то подхватил — далеко не все эмигранты были антисоветчиками.

Другие, в том числе из бывших белогвардейцев, тут же взбеленились и засвистели, затопали.

Есенин, сначала пытавшийся подпевать, — слов толком не знал, — вскочил на стул и заорал:

— Думаете меня пересвистеть? — И оглушительно свистнул в четыре пальца. — Лучше нас свистеть никто не умеет. Свистну — и вам конец, — и снова засвистел.

Самый наглый из бывших рванулся было к Есенину, но на пути стоял Кусиков, уверенно и твёрдо.

— Драка? — предложил белогвардеец.

— Убери руки, — отчеканил Кусиков. — Застрелю, как щенка.

И ведь убрал руки-то, подействовало.

Это — зрелище: Айседора поёт, Есенин свистит, Кусиков стоит на месте, как заядлый дуэлянт, — давало о себе знать драгунское прошлое. Поэт Минский щурился, как кот, самим своим видом пытаясь утихомирить буйствующих. Эренбург смотрел на происходящее расширенными глазами.

Есенин перешагнул со стула на мраморный стол и вдруг начал декламировать стихи. Он лучше всех знал, что делать.

Читал, как всегда, с необычайной силой и яростным артистизмом.

Те самые, про мальчишку, который с разбитым носом возвращался домой и говорил маме: «Ничего!»

Для создавшейся ситуации — идеальные стихи.

Все притихли. Слушали.

Каждое слово было понятно и достигало всякого сердца.

Когда он закончил читать, раздались бешеные аплодисменты.

Хлопали в том числе и те, кто только что пытался его сбить с ног.

И — пошла гулять рванина.

Рязанскому мальчику, раз уж попал сюда, захотелось повидать всё.

Есенин возжелал посетить клуб для гомосексуалистов.

Мейерхольд уверял: здесь такой есть, и немецкие мужчины будут проделывать вот это самое непосредственно на сцене.

Неужели такое возможно?

Нет, точно надо посмотреть.

Кусиков куда-то потерялся по дороге, зато появился новый знакомый, молодой композитор Николай Набоков — Минский его ещё в «Доме искусств» представил.

Адрес Есенин знал только приблизительно, и они — уставшая, одутловатая, еле бредущая Айседора с откуда-то взявшимся синяком под глазом, её уже очень сильно пьяный Серёжа, которому она была не в силах отказать, и удивлённый всем происходящим композитор — битый час переходили из заведения в заведение, чтобы найти искомое.

Наконец пришли.

В битком заполненном клубе находились исключительно мужчины, и специфические их наклонности были наглядны. Все они были женственны, подкрашены и припудрены. И даже официанты — все сплошь мужчины — ходили в юбках, в белых фартучках и париках. Зрелище то ещё, для выходцев из рязанской деревни не самое привычное; но Есенин, зверовато глядя на всё это, с каким-то внутренним бешенством ликовал: ага, вы так живёте, отлично, полюбуюсь.

Набоков сказал людям на входе, что с ним пришла сама Дункан и ей необходим столик.

Все знали, кто такая Айседора; кого-то тут же пересадили на другие места.

Метрдотель лично вышел к ним и проводил к столику.

— Замечательно! Вандерфул! — кричал Есенин. — Ни разу в жизни не видал столько тёток сразу! Глядите! Глядите! Занавес поднимается. Мы как раз вовремя. Сейчас начнётся потеха. Набоков, тебе лучше не отрывать зад от стула. Так безопасней.

— Сергей, прекрати! — по-русски сказала Дункан. — Это плохо — так говорить!

Есенин заказал шампанского и водки: