Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Стал бы Есенин, годами носа не казавший в Константиново, заступаться за мужика?

Горький ничего не напишет о их разговоре.

Может, и не было никакого разговора. Молча стояли в нише и в окно смотрели.

Горький подытожит: «Был в тот вечер Есенин судорожно, истерически пьян, но на ногах держался крепко, только глаза у него как-то странно дымились, и всё время его бросало в углы, где потемней».

Отчего-то, благодаря поздним воспоминаниям Горького о той встрече, принято считать, что Алексей Максимович Есенина не то чтобы любил, но хотя бы жалел.

Едва ли это так.

Есенин его раздражал, как вообще часто раздражали живущие молодо, пьяно и настырно.

Всё это казалось ему ненужным и неопрятным, мешающим делу: какому именно делу — не важно; делу жизни.

В письме знакомой — тогда же, по тёплым следам — Горький напишет жестоко: «…спросите себя: что любит Есенин. Он силён тем, что ничего не любит. Он, как зулус, которому бы француженка сказала: ты — лучше всех мужчин на свете! Он ей поверил — ему легко верить, — он ничего не знает. Поверил, и закричал на всё, и начал всё лягать. Лягается он очень сильно, очень талантливо, а кроме того — что? Есть такая степень опьянения, когда человеку хочется ломать и сокрушать…»

Айседору при Горьком Есенин упрямо называл «стервой», толкал и унижал. Она улыбалась всё той же, не то чтобы ничего не значащей, а, скорее, всё познавшей и всё пережившей улыбкой. Что ей ещё оставалось?

Под вечер заявился Кусиков с гитарой — не играл и не пел, просто принёс инструмент.

Из дома вся компания, и Толстые тоже, отправилась в Луна-парк.

Там Есенин оживился — почти так же, как пару дней назад в клубе с педерастами.

Нашёл огромное кривое зеркало и вместе с Кусиковым кривлялся там не без самозабвения.

Забавно: почти как имажинизм.

Разглядывал немцев, которые старались попасть мячом в рот уродливой картонной маске.

Любовался, как вагонетки, полные кричащих людей, носятся по кругу и падают как бы в пропасть.

С час бродил туда и сюда, посмеиваясь, покачивая головой и высматривая заодно, где тут ещё наливают.

А то с трезвых глаз не так смешно.

— Пойдёмте вино пить, — позвал Горького, насмотревшись.

«На огромной террасе ресторана, густо усаженной весёлыми людьми, — пишет Горький, — он снова заскучал, стал рассеянным, капризным. Вино ему не понравилось:

— Кислое и пахнет жжёным пером. Спросите красного, французского.

Но и красное он пил неохотно, как бы по обязанности».

Горький устал всё это видеть и распрощался.

Есенин продолжил исполнять свои обязанности.

Проблема критически настроенных эмигрантов была ещё и в том, что их среда не обладала ни одним поэтом, равновеликим Есенину.

Цветаева приехала в Берлин примерно в те же самые дни, но она и близко не имела подобного статуса.

Остальные были мельче.

Записные сочинители эпиграмм и фельетонов могли сколько угодно обзывать Есенина «шутом», но именно его многие здесь хотели слушать, видеть, читать.

Помимо «Пугачёва» местные издатели с ходу приобрели у него ещё несколько стихотворных сборников.

(Он честно пытался впарить им ещё как минимум Мариенгофа; но те не хотели никого, кроме Есенина. Тогда он пошёл на хитрость, продав совместную с Анатолием книжку под названием «Хорошая книга стихов», — дружба не совсем остыла.)

«Имя Есенина, — констатируют мемуаристы ситуацию на германском книжном рынке, — звучало не менее громко, чем имя Р. М. Рильке, Стефана Георге и Гофмансталя».

Есенинские сборники запускали в печать, ломая издательские графики, вне серий.

Он уже заработал себе большое имя — газетным граем его было не заглушить.

Не отнимешь и очередного психологического попадания Есенина в цель: назначенный на 1 июня большой поэтический вечер он более чем разумно назвал не, скажем, «Товарищ» или «Говорят, что я большевик…», а переиначенной строчкой из «Исповеди хулигана»: «Нам хочется Вам нежно сказать».

Так Есенин незримо вёл тишайший диалог со всеми на него взирающими. Он будто бы говорил: вы поливаете меня грязью и дерзите моей женщине — ну, ничего, я, как вся Россия, большой и всепринимающий; я не сержусь и готов пожать руку каждому — приходите.

Отчаявшиеся и уставшие эмигранты — за исключением самых непримиримых — отозвались на подобное обращение. Вот ведь, мы его большевистской сволочью костерим, а он в ответ хочет нежное что-то сообщить.

Вступительное слово на вечере произнёс Алексей Толстой. К этому моменту он воспринимался за границей как открытый агент советского влияния. В связи с этим его совсем недавно исключили из берлинского Союза русских писателей и журналистов. Деятельный, сильный, упрямый и циничный Толстой знал, на что идёт.

Работа над продвижением Есенина в Берлине была в его случае не только данью любви к есенинской поэзии, но и тем самым «содействием», которого в мандате, выданном Есенину, требовал Народный комиссариат просвещения от своих тайных и явных военных и гражданских «представителей».

На вечере Есенин читал «Пугачёва», «Исповедь хулигана», лирику и — впервые — отрывки из недописанной «Страны негодяев», а именно монолог Махно:

Сложно не расслышать здесь есенинских интонаций и собственной его боли.

Читая эти стихи, он подавал публике вполне прозрачный намёк: я призываю вас быть глубже, умнее. Я не противник Советского государства, но я понимаю в его бедах и кошмарах не меньше вашего. Не нужно огульности: будьте глубже.

Восприняли ли его посыл, поняли, к чему он?

Принимали Есенина очень тепло, не случилось ни малейшего намёка на скандал, хотя в зале сидели и бывшие военные — стопроцентные белогвардейцы. Однако Есенин надеялся напрасно: ни малейших признаков понимания.

«Руль» и «Голос России» отреагировали на вечер традиционным хамством. Первые съязвили, что Есенин поразил «покроем смокинга»; вторые задались риторическим вопросом: «Если для русской жизни стали естественными расстрелы, вши, голод и пр. — почему же в русской литературе наших дней не явиться похабным словам и лирической поэме „Все говорят, что я сволочь“?»

Это они так про «Исповедь хулигана»; остроумно-с. Расстреливали, вестимо, только большевики, их противники такого себе не позволяли ни-ког-да.