Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Вот из Грузинова:

Хабиас вела себя немногим сдержаннее Грузинова, работая в той же интонации:

Этого вполне хватило, чтобы в поэтических кругах Нина получила прозвище Графиня Похабиас.

На обложке «Стихетт» изображалась обнажённая пара: дама, готовая принять в себя кавалера. На кавалере была армейская фуражка.

Оба сборника вышли, как у имажинистов водилось, без разрешения цензурного комитета. Ещё зимой за издание этих сборников Грузинова вывели из состава Всероссийского союза поэтов на год, а Хабиас — на полгода. Но на этом дело на завершилось. В апреле Грузинова и Хабиас арестовало ОГПУ за незаконное издание сборников. 6 июня по постановлению Коллегии ГПУ Грузинов был обвинён, ни много ни мало, в «контрреволюционной деятельности». Два месяца он и его поэтическая спутница провели в Бутырской тюрьме. Отпустили их 16 июня под подписку о невыезде.

Следом проблемы начались у двух других имажинистов.

Программное стихотворение Шершеневича «Ангел катастроф», написанное в сентябре 1921 года, Есенин читал. Это была, по новым законам, стопроцентная антисоветская агитация:

Ладно бы Шершеневич только написал эти стихи. Не унявшись после еле замятого давнего скандала с изданием имажинистской книжки «ВЧК» («Всё, чем каемся»), он разместил «Ангела катастроф» в совместном с Матвеем Ройзманом сборнике «МЧК» (официально расшифровывалось как «Мы, чем каемся», но все, конечно, читали: Московская чрезвычайная комиссия).

21 июня ГПУ открыло уголовные дела и на Шершеневича, и на Ройзмана. В рапорте сообщалось: «Автор книги старается возбудить читателя против существующего строя».

Все экземпляры сборника — четыре пачки — лежали на квартире Ройзмана, и в ходе обыска их конфисковали.

Заключение юрконсульта ГПУ от 26 июня гласило: «Поэты Ройзман и Шершеневич принадлежат к литературной группе „имажинистов“, наделавшей много шума своими эксцентричными выходками и смелыми приёмами поэтического творчества. В эту группу входят между прочим поэты Есенин, Кусиков, Мариенгоф. По своему социальному укладу группа „имажинистов“ может быть отнесена к левым эсерам, т. е. интеллигентам, приемлющим пролетарскую революцию, как благодатную грозу, но скорбящим о понижении культурности, о нарушении нормального жизненного уклада, о революционных жестокостях, — словом, к интеллигентам, растерявшимся и сбитым с толку…»

Надо отдать должное юрконсульту ГПУ, постаравшемуся остаться честным; но обратим внимание на то, что всю группу скопом отнесли к левым эсерам.

С политической точки зрения момент для этого был самый неподходящий.

8 июня в Москве начался процесс над членами ЦК и активистами партии эсеров. Под суд попали 34 человека. Среди обвиняемых были старые и добрые знакомые и Есенина, и всех остальных имажинистов. К эсеровскому кругу принадлежали и Иванов-Разумник, считавшийся его идеологом, и Белый, и Орешин, и Ганин. Все названные имажинисты, включая Есенина, в своё время активно публиковались в эсеровской прессе.

Судили, конечно, не за принадлежность и не за публикации в газетах, а за «использование вооружённых методов в борьбе против советской власти». И всё-таки этот процесс, широко освещавшийся в советской прессе, бросал тень на весь эсеровский круг. В этом контексте резюме юрконсульта звучало уже несколько иначе.

Умный и прозорливый Шершеневич, трезво осознавая ситуацию, в июньском номере журнала «Театральная Москва» со ссылкой на Есенина и Кусикова пытается вразумить большевистскую власть обширной и важной статьёй «Не слова, а факты».

Он пишет: «Заграничные газеты принесли нам известия о грандиозном скандале, который разыгрался в берлинском „Доме искусств“ при благосклонном участии Сергея Есенина и Александра Кусикова, двух имажинистов, представителей „отрыжки буржуазной культуры“, как их окрестили в Москве те идеологи, которые почему-то имели смелость называться „пролетарскими критиками“».

Далее Шершеневич вкратце излагает историю с пением «Интернационала» и резонно итожит: «Те самые имажинисты, которые поливались грязью в России всеми критиками, начиная от т. Меньшого и кончая Луначарским, уклонившимся от литературного третейского турнира с имажинистами, клеймились как „выродки буржуазии“, эти самые поэты выступают в Берлине с подлинным пением революции».

«Изо всех русских поэтов, попавших за границу, — утверждает Шершеневич, — заговорили фактами только имажинисты, те самые имажинисты, книги которых запрещались Госиздатом, книги которых конфисковывались. Есть два рода созидателей ценностей сегодня: одни примирились с новыми условиями жизни и приемлют их постольку, поскольку это „приемление“ освобождает от неудобств; другие, протестуя против остатков старого в новом, сами излучают это новое и находят революцию в культуре, закрепляя ею революцию бытовую».

«Излучающими» Шершеневич, естественно, считает группу имажинистов, недвусмысленно говоря: оставьте нас, наконец, в покое — левее нас тут вообще никого нет.

И как быть Есенину во всей этой круговерти, что думать?

В России — суды и унижают его товарищей в прессе; но в те же дни пражский еженедельник «Воля России» в свежем июньском номере пророчествует: «Есенин, ушедший к лаковому сапогу комиссара, проиграет», а парижская газета «Последние новости» издевается, говоря, что он, Есенин — «…примитивный человек», находящийся «вне морали и её законов».

Чем родные чекистские надсмотрщики, испугавшиеся аббревиатуры «МЧК» и пары матерных слов, отличаются от хамящих белогвардейцев?

Да ничем.

И первые, и вторые — те ещё ценители литературы.

Но всё-таки, всё-таки, мрачная Москва, Россия — хотя бы родина.

А тут — чужбина.

Есенин осознаёт это всё увереннее и злее.

Он здесь уже не один день, а почти два месяца: погулял, поездил, посмотрел.

Пишет Шнейдеру:

«Германия? Об этом поговорим после, когда увидимся, но жизнь не здесь, а у нас. Здесь действительно медленный грустный закат, о котором говорит Шпенглер. Пусть мы азиаты, пусть дурно пахнем, чешем, не стесняясь, у всех на виду седалищные щёки, но мы не воняем так трупно, как воняют внутри они. Никакой революции здесь быть не может. Всё зашло в тупик. Спасёт и перестроит их только нашествие таких варваров, как мы.